Джон Пристли - При блеске дня

— Так и знал, что папа с Оливером все забудут! — ликующе заявил он.

— Милый мой! — воскликнула миссис Элингтон, глядя на него с такой любовью, какой я никогда прежде за ней не замечал. Мне не верилось, что я когда-то считал ее холодной.

— Так, слушайте! — проорал мистер Экворт. — Мне плевать на сценки, но я чур буду играть маленького мальчика. Обычно все приходят в восторг. И женушка небось ждет не дождется.

— А я могу быть учителем танцев, — воодушевился Дэвид. — Надену вот этот нос и усищи.

— Ладно, — сказал я. — Первая сцена — урок танцев. Ты, Дэвид, будешь считать: «Раз-два-три, раз-два-три».

Бриджит тем временем уничтожала свое платье, набивая под него старые тряпки. Она решила участвовать в первой сцене, а Джоан, миссис Элингтон и миссис Экворт сказали, что лучше примут участие во второй, с лошадьми, для которой нужно долго и тщательно одеваться. Итак, Дэвид, преобразившийся в ужасного коротышку-учителя с красным носом и издевательской ухмылкой, повел в гостиную своих учеников: Грегори Доусона — гротескную личность неопределенного пола и рода занятий, Бриджит — сумасшедшую деревенскую девку, и Джо Экворта — мальчишку с румяным лицом, сияющим под крошечной кепкой. Благодаря Дэвиду, которому великолепно удался издевательский менторский тон, мы показали отличный номер, гораздо лучше обыкновенных шарадных выступлений. (Даже в юности я ценил хорошую игру.) Громче всех хохотала царственная миссис Экворт.

— А в последней сцене покажем толстяков! — закричал Дэвид, когда мы вернулись в столовую.

— Что такое «толстяки»? — поинтересовался Джо Экворт, которому полагалось знать ответ на свой вопрос, ведь он и сам был из них.

— Мы раньше часто их показывали, — ответила миссис Элингтон, которая в наше отсутствие превратилась в нелепейшую матрону. — Дети обожали набивать под одежду подушки и изображать огромных толстяков. Бриджит, возьми с собой Грегори и поищите вместе реквизит.

Пока миссис Экворт, миссис Элингтон и Джоан показывали свою сценку, Бриджит повела меня наверх рыться в гардеробных, шкафах и старых сундуках. Снизу доносились взрывы смеха. Чердаки были доверху набиты хламом: здесь притаилось все прошлое этой большой семьи.

— У меня никогда не было столько родных, — сказал я. — Наверное, поэтому я вам всем и приглянулся.

— Семейная жизнь — особая штука, — ответила Бриджит, не прекращая поисков. — Вот возьми, Грегори. Обычно она кажется ужасной даже в праздники. Но потом, когда оглядываешься на прошлое, все равно улыбаешься.

— Это не только про семейную жизнь, а вообще про все.

— С семьей так вдвойне! Ты по-прежнему очарован нашим семейством?

— Да, в некотором смысле. Конечно, вы мне уже не кажетесь такими странными, — ответил я.

— Правда? Ну ты погоди с выводами, — проворчала Бриджит из шкафа. — Уф, ненавижу нафталин! По мне так лучше с молью жить, чем нюхать эту гадость. Мы намного страннее, чем ты думаешь.

— Тогда расскажи чем. Очень любопытно. И я никогда тебя раньше не спрашивал.

— Ну, начать надо с того, что мальчики в нашей семье лучше девочек. Правда.

— А как же Ева?

Бриджит фыркнула и сразу чихнула.

— До чего же вонючая дрянь!.. Так, держи вот это и это. Ну… Ева, конечно, красивая, и поэтому все с ней церемонятся. Кроме мамы, та считает ее глупой. Она и вправду глупая, ужасно слабая и при этом упрямая, хотя сразу и не скажешь. На Еву хорошо смотреть и воображать про нее всякое. Что угодно можно вообразить.

— А Джоан?

— Я ждала, что ты спросишь. Так, держи еще, и хватит. — Бриджит взглянула на меня. — Джоан старшая, самая добрая, ответственная и серьезная. В школе ее вечно ставили мне в пример. Но это все игра, а внутри она на самом деле прескверная. Ужасно, правда?.. Я их всех очень люблю, но надо же тебя предупредить. Ты такой чувствительный и сентиментальный, Грегори!

— Чувствительный! Сентиментальный! — взбесился я. Грегори Доусон, такой юный, но такой циничный и искушенный, твердый и холодный, как гранит… — Уж я-то!

— Да, ты. Остальные этого не видят, а я вижу. Поосторожней с чувствами, не то они испортят тебе все книжки. Ох, прямо вижу, как это случится!

Снизу кричали, но я не обращал внимания. Слова Бриджит задели меня за живое.

— Послушай, Бриджит, ты перегнула палку. Ничего ты не знаешь…

— Знаю, — насмешливо перебила меня она. — И палку я не перегнула. Нас зовут, между прочим.

— Слышу. Пусть зовут. Объясни, что ты имела в виду…

— Бедняжка Грегори! Не волнуйся так. Ты, верно, ничего не можешь с этим поделать…

— Да замолчи ты! Я не сентиментальнее тебя.

— Ну-ну! Я вовсе не сентиментальная… я сильная, вот увидишь. Но это не значит, что ты мне не нравишься, остолоп! Вот тебе! — Бриджит обхватила мое лицо ладонями и поцеловала меня в губы. — Ну, бежим! — С этими словами она умчалась, а мне пришлось одному тащить вниз все тряпки.

— Что вы там делали? — спросила Джоан.

— Искали вещи и обсуждали тебя, — ответила Бриджит. — Ну, скорей же, давайте делать «толстяков»! Сценку назовем «Прощай, жир!»

Порой с годами мы придаем воспоминаниям о таком вот дуракавалянии огромное значение, оно обрастает налетом почти лирическим и никогда уже не забывается. Такая судьба ждала нашу нелепую сценку с толстяками. Часто в окопах, дрожа на стрелковой ступени или свернувшись в крошечной яме, пахнувшей могилой, я с великим удовольствием и вновь пробуждавшейся надеждой вспоминал наших «толстяков». Громкая и блистательная сцена служила мне костром, у которого я всегда мог обогреться. Помню, нам никак не удавалось раздуть щеки, потому что мы то и дело закатывались истерическим хохотом; Дэвид, Джоан, Бриджит и я выступили неплохо; миссис Элингтон, тучная вдова, и крошечная миссис Нотт пяти футов толщиной — эти нелепые футы придавали что-то зловещее ее облику, оказались еще лучше, а мистер Экворт (все-таки у него перед нами было природное преимущество) нашел где-то огромный накладной нос с красными блестящими щеками и произвел настоящий фурор, эдакий Фальстаф от шерстяной торговли. Покачиваясь и врезаясь друг в друга, мы протопали в гостиную, где нас встретили бурными овациями. Затем мы приняли некое таинственное зелье и стали прощаться с килограммами. Мы говорили «прощай» нашим гигантским брюхам, задам и добрым четырем дюймам жира на ребрах; мы заняли собой все свободное пространство гостиной; мы были говорящие ламантины и гиппопотамы, ожившее почечное сало и лярд, горы плоти, обдуваемые порывами неистового смеха. Я помню, как смотрел на согнувшегося вдвое и багрового мистера Элингтона и думал, что никогда его таким не видел. Да больше и не увижу.

— Прощай, бульон с клецками! — орал Джо Экворт, отчаянно импровизируя. — Прощайте, свиные ножки, требуха и картофельное пюре, сливовые пудинги, пудинги с патокой и изюмные кексы, свиные отбивные, шкварочки и шоколадные торты. Разлучаемся навсегда, мои…