Франсуаза Саган - Поводок

И Лоранс снимает перчатку, открывает сумочку, достает чековую книжку – «нашу» чековую книжку – и быстренько выводит «три тысячи франков», затем ставит свою подпись каким-то нервным, торопливым росчерком. Уж не знаю отчего, но важные персоны, да и не слишком важные, расписываются на чеках словно раскаленной ручкой, будто сделать то же самое медленно – значит расписаться в собственном ничтожестве или в полной неграмотности. Короче, поставив подпись, Лоранс властным жестом протягивает чек в зарешеченное окно, а там уже клерк просто горит от нетерпения доказать ей свое усердие и расторопность; он бегло просматривает чек (с мадам Ферзак это, конечно, простая формальность). Вдруг что-то застопорилось – он смущенно смотрит на мадам, мадам на него, подняв вопросительно брови: что-то случилось?

– Что случилось? – спрашивает она раздраженным и надменным голосом. – Что такое? У меня нет больше денег на счете? – говорит Лоранс с недоверчивым, даже саркастическим смешком, не допуская, слава Богу, ни малейшей возможности подобного.

– Конечно, дело не в этом, мадам, – улыбается кассир. – Просто, знаете ли, это общий счет... и, боюсь, что... без двойной подписи...

– Без чего?

Лоранс все больше раздражается, барабанит пальцами по деревянному бордюру, но кассир горестно разводит руками:

– Мадам, я огорчен, подавлен... но, как вы помните, это особый счет, нужна подпись месье Ферзака.

– Подпись месье Ферзака? – изумляется Лоранс. – Вы хотите сказать, подпись моего мужа? На моих чеках? Из-за каких-то трех тысяч франков?

– Мадам, вы же знаете, дело не в сумме, дело в принципе...

– И знать ничего не хочу! Да, не знала я, что мне понадобится подпись мужа, чтобы взять свои же деньги! По-моему, так это полная бессмыслица...

Ну и так далее, и в том же духе.

Не без злорадства я представил себе красную как рак Лоранс в ее ярко-розовом костюме, рыжую шевелюру кассира и спешащего к мадам директора банка, аж посизевшего от смущения, – роскошная скульптурная группа, воплощение ярости и достоинства. Но, расфантазировавшись, я позабыл, вернее, отложил разговор с Лоранс: нужно обязательно ее подбодрить, успокоить ее тревоги и, может быть, уже раненое честолюбие.

Едва мы вошли в квартиру, как Лоранс бросилась к себе:

– Господи, сегодня четверг, четвертое! Сегодня у меня бридж! Извини, пожалуйста!

Она убегала. Я схватил ее за руку, Лоранс повернулась ко мне, страшно бледная, с горящими глазами.

– Дорогая, – сказал я как можно мягче, – ведь ты понимаешь, что я не собираюсь следовать этому договору с банком?

Лоранс посмотрела на меня с изумлением:

– Не представляю, как это тебе удастся сделать.

Я отпустил ее, она смерила меня холодным взглядом и ушла к себе в комнату, оставив дверь чуть приоткрытой. Так и пришлось с ней говорить вслепую:

– Ты плохо меня знаешь. Вернее, не знаешь, как я переменился. Богатство преображает людей!

– Мне это просто смешно! – Голос ее звучал отчужденно. – Я тебе сразу растолковала, что ни гроша не хочу из твоих денег. К тому же не думаю, чтобы ты смог переставить хотя бы запятую в этом контракте!

Лоранс и впрямь измучилась, и было отчего: семь лет она меня содержала и нежданно-негаданно выкормила себе строптивца, ничего себе испытаньице!..

– Ну, дорогая, послушай. Завтра я пойду в банк, и ты увидишь, что все это лишь шутка. Поверь мне, они сделают то, что я захочу.

– Будет удивительно, если ты их переубедишь.

Я-то знал, что совсем не трудно убедить их, чтобы все мои деньги перевели на счет Лоранс, это проще простого и так естественно. Я только попрошу ее подписать один чек для всех последующих гонораров Кориолана и объясню за что – или нет, не объясню, – а за мной еще останутся гонорары за печатные издания моей песни, о которых я даже не заикнулся в банке, плюс к этому еще сто тысяч франков, вырванных Кориоланом у Ни-гроша, – не так уж и плохо!

– Что? Что ты там бьешься об заклад? – сказал я. – Наверное, что завтра, как обычно, будешь сама выписывать свои чеки без моего на то благословения?

После крохотной паузы Лоранс вышла из комнаты и бросила мне в лицо:

– Только ты без моего никак не обойдешься!

За две минуты она подкрасилась, переоделась в черное и выглядела теперь как разгневанная статуя правосудия, что ей очень шло и заставило меня подумать совсем по-новому о ее вечных жалобах. Я шагнул к ней – вдруг она отпрянула и закрыла лицо рукой, словно я собирался ее ударить, – я был поражен, даже в мыслях у меня никогда ничего подобного не было.

– Я опаздываю, – выдохнула она. – Пропусти меня! Разве ты не видишь, что я опаздываю?

Каждый первый четверг месяца Лоранс играла в бридж со своими однокашницами; самое большее, что она могла проиграть или выиграть, – это сто франков; поэтому такая сумасшедшая спешка меня сильно удивила.

– Ну что ж, иди, иди! Не ставь только наш общий счет на большой шлем.

Но она уже открыла дверь и, не дожидаясь лифта, засеменила вниз по лестнице. Я облокотился о перила. Лишь с нижней площадки Лоранс посмотрела вверх каким-то сияющим взглядом и с явным облегчением крикнула:

– Ну и как же ты собираешься скрутить этих банкиров?

Саркастический вопросец. Она строила из себя гордячку, но я-то был уверен, что в конце концов Лоранс не откажется от денег, которые сегодня были ей так ненавистны. Ей никогда не удавалось слишком долго презирать звонкую монету.

– Как скручу? – выкрикнул я, перегнувшись через перила. – Дорогая, положу все эти доллары на твое имя, отдам все тебе, одной тебе. И никакой моей подписи на чеках не понадобится! Иногда, если захочешь, выпишешь мне чек.

И, чтобы не слышать отказов и протестов, убежал в квартиру и захлопнул дверь. Однако ее крик, который я успел услышать, был скорее удивленным, чем протестующим.

Это был один из дивных мягких парижских вечеров конца сентября. Небо еще заливала синева – то густая, то прозрачная, как морская волна, то сумеречная, ночная; но это великолепное полотнище, протянувшееся от горизонта до горизонта, местами уже стало выцветать, особенно по краям оно казалось порванным, слегка запятнанным, в подтеках, словно тронутое стайками розовых облаков, вобравших в себя зябкий сероватый пресный отблеск городских огней, расцвечивающих низкое, будто зимнее, небо – скоро и все оно скроется за облаками. Но в этот вечер вдруг повеяло холодом, надвигающейся зимой; где-то неподалеку садовник или подметальщик развел костер из опавших листьев – в изысканно-терпком запахе дыма чудилось что-то подкупающе детское, он навеивал воспоминания о деревне, особенно мучительные, если все детство прошло в городе.

На поэтический лад меня настраивали беседы с Кориоланом, к которому я отправился в наше любимое кафе, как только Лоранс вышла из дома. Я показал ему копию договора с банком и вновь почувствовал на себе снисходительно любящий взгляд, которым он, к моему великому стыду, обычно меня осаживал.