Франсуаза Саган - Поводок

Чуть позже я пил чай в гостиной, а Лоранс иронически поглядывала на меня. И вправду, я переоделся с ног до головы, она же так и осталась в своем кремовом пеньюаре, а ее томный взгляд и не скрывал того, чем мы с ней только что занимались. Она подначивала меня, будто я из себя строю тихоню, я же еле слышно бубнил, что она банальна. В наше время все больше парочек считают своим долгом проинформировать окружающих о своих любовных забавах, едва лишь они закончатся; мы вкладываем какое-то радостное тщеславие в отправление тех функций, которым предается с неменьшим пылом и энергией любое млекопитающее, – есть, по-моему, в этом что-то неуместное и даже гротескное... К тому же утоленная страсть ничто перед любовью, которой только еще предстоит состояться!.. Сколько раз я убеждался, что при всей этой суете, ласках на виду – глядите, мол, какой восторг нас ждет – дальше многообещающих посулов дело не идет. А скорее всего, думал я, эти умышленные, болезненные отсрочки как узда на страсть объясняются лишь одним – бессилием.

Мои теоретизирования венчало неприятнейшее, по-моему, зрелище: цветущей и томной Лоранс подавала чай закомплексованная и неудачливая Одиль.

– Но здесь лишь Одиль, больше никого! – сказала Лоранс. – Ты не...

А вот и Одиль подсела к нам с жеманным видом.

– Кстати, – сказал я, – сегодня в «Дельта Блюз Продакшнз» девушка с зелеными волосами спрашивала меня, не получил ли я ее письмо. Бедняжечка еще в прошлом месяце попросила надписать ей фотографию. Вы ничего такого не припоминаете, Одиль?

К моему великому изумлению, она залилась краской, а Лоранс необычайно живо отреагировала:

– Ну ты же знаешь, что Одиль сортирует твою почту! Ей приходится все читать, чтобы отсеивать письма наиболее... вернее, наименее пошлые. Признаюсь, последнее время я тоже не успевала все просмотреть. Если что и задержалось, так по моей вине.

Я растерялся, но потом и призадумался. Конечно, мне и в голову не могло прийти, что мне пишут незнакомые люди, но пишут, оказывается. Значит, на мое имя приходили письма, Одиль и жена их перехватывали, читали из любопытства, а затем забывали передать. Вот откуда у них этот виноватый вид, которым я вовсю насладился. Нельзя сказать, чтобы все это меня так уж шокировало; разумеется, если бы я ждал любовных писем, то раскричался бы, наговорил резкостей; но ничего подобного не было, и меня лишь покоробило от такой бесцеремонности. О безнравственности поступка я сужу только по его последствиям и не собираюсь без конца ниспровергать абстрактные и омертвелые моральные устои Лоранс и ее друзей – ничего, кроме упреков в свой адрес, я бы не услышал. Зато мне представился замечательный повод побунтовать, попричитать о тайне переписки, ну и повздыхать о старомодной нынче деликатности. Но ударяться в меланхолию, разыгрывать из себя разочарованного да еще устраивать из этого целый спектакль – на такое я был не способен. Ни я ей не судья, ни она мне.

Очевидно, я все-таки виноват. Хотя бы в глазах моего тестя, которому я всегда казался никчемным человеком; но и сам я был о себе такого же мнения. Быть может, он считал, что в моем безропотном нежелании прославиться, стать кем-то и зарабатывать на жизнь виновата моя артистическая натура. Если бы я занимался не музыкой, а маркетингом или какой-нибудь коммерцией, мне бы гораздо дольше удалось поддерживать ложное представление о своей персоне: в бакалейной лавке посредственность не так бросается в глаза, как в концертном зале, – простая порядочность не позволила мне годами стучать по клавишам или давать никому не нужные уроки сольфеджио. Уж, казалось бы, что может быть суровее испытания совестью, но никакой горечи во мне не осталось – я лишь получил выигрыш во времени и сумел сохранить в себе вкус к жизни. Иногда я задаюсь вопросом: что меня поддерживало – собственная сила духа (которая морально помогла мне пережить неудачи) или Лоранс (которая помогла материально). Без сомнения, и то и другое.

Одиль вышла за печеньем, и Лоранс, которую разговор о моей почте не особенно вдохновлял, решила переменить тему.

– Этот костюм сидит на тебе потрясающе! – сказала она, окидывая меня взглядом с макушки до пят. – Удачно, что мы выбрали серо-голубой, а не серо-зеленый, верно? К твоим глазам это так идет!

Я кивнул с важным видом. Мне очень нравилось, когда она говорила «мы» по поводу моих покупок.

«Мы» выбрали эту ткань, «мы» придумали фасон костюма, «мы» нашли подходящие рубашки, «мы» когда-то достали запонки, которые подходят ко всем сорочкам, «мы» уже имели итальянские мокасины на любой случай, «мы» раскошелились на голубой галстук, который так хорошо сочетается с цветом пиджака. И, черт побери, если после всего «мы» еще были недовольны, так у меня просто нет слов!.. Все эти «мы» произносились от лица Лоранс, только неудовольствие я осмеливался выражать от своего собственного лица. И все-таки через семь лет мне удалось восстановить некоторые чисто мужские права: я, например, сам выбирал сигареты, парикмахеров, спортивные клубы, разные безделушки и т. д. и т. д.; но что касается одежды – и пробовать было бесполезно. Казалось, что Лоранс одновременно с молодым и пылким мужем приобрела себе большую куклу, которую нужно было наряжать. И от этого права она никогда бы не отказалась; я уже достаточно повоевал, чтобы знать это наверняка. Так что из года в год, чаще осенью, реже весной, мы отправлялись к «ее» портному, где она одевала меня по последней моде, по самому последнему писку, выряжала под некогда саркастическим, а теперь равнодушным взглядом все того же портного и все той же закройщицы (впрочем, если из всех, как правило, заносчивых поставщиков Лоранс мне пришлось бы расстаться с этими двумя, я был бы действительно глубоко опечален).

– Почему ты переоделся? – спросила она. – Из-за Одиль? Ты думаешь, она о чем-нибудь догадывается?

– Нет, нет... скорее, чтобы рассеять меланхолию...

Лоранс рассмеялась:

– Рассеять меланхолию? Звучит претенциозно!

– Не думаю, чтобы она стала завидовать тебе, – глупо начал я. – Я хочу сказать... ну, скорее, нам... нашему виду...

Момент был упущен, и, когда Одиль вернулась, об исчезнувших письмах уже все позабыли. Минут десять я размышлял о коварстве французского языка. Одиль ушла, и мы остались одни, Лоранс и я, как это нередко случалось по вечерам в последние годы. Я дружил лишь с Кориоланом; друзья же Лоранс стали настолько скучны, что и она это поняла и стала уставать от них, и это меня беспокоило: я знал, что Лоранс плохо переносит одиночество, особенно теперь. Теперь, когда я видел в окно, как бульвар Распай серебрится под дождем, а слово меланхолия, всплывшее в разговоре об Одиль, казалось, стучится во все ворота, выскакивает на неоновых вывесках Монпарнаса с какой-то обновленной энергией и блеском.