Светлое будущее

— Это прибытие партийно-правительственной делегации.

А Сериков прочитал стихотворение:

В общем, было очень весело. После того как они ушли, заявился Дима. Привез ужасно много еды и подробнейший отчет о процессе Хлебникова. Тот отделался пустяками: всего пять лет. Разговорились о диссидентах вообще и пришли к единодушному заключению: советское диссидентство теоретически выделяется из общего либерализма лишь степенью своего негативного отношения к советской реальности, а не продуманностью некоей позитивной программы преобразований. Зато полностью разошлись в оценке их практической деятельности. Дима возвел их в ранг героев, а я сказал, что они — спекулянты на ситуации определенного рода, что они думают не столько об обществе, сколько об удовлетворении своего тщеславия. Дима сказал, что думать так — пошлость. Однако разумных аргументов Дима не привел. Конечно, среди них есть героические личности. Но не они определяют общую картину. Дима сказал, что, если даже у них тысяча человек будут прохвосты и лишь один — герой, все равно этот один придаст целому героическую окраску. Я этого понять не мог. И мы стали говорить о каких-то пустяках.

— Трудиться и жертвовать собой, — говорит Сашка. — А ради чего? Во имя народа, говоришь? Народу служить? Демагогия это, и ты сам прекрасно знаешь.

Сталин со своей бандой творил мерзости во имя народа. И сотни тысяч его подручных убивали и терзали людей во имя народа. И нынешние сотни тысяч хапуг и карьеристов творят во имя народа.

— Не все же хапуги и карьеристы.

— Не все. А много ли ты среди своих знакомых назовешь людей иного рода? А ты спроси их, во имя чего они такие? А что такое народ? Население?

— Нет, конечно, не население. Народ — категория социальная. Видишь ли...

— Вижу. В прошлом веке это еще имело смысл. А теперь не то. Рабочие? Крестьяне? Уборщицы? Солдаты? Канцелярские служащие? Студенты? Учителя? Где он, твой народ, как социальная категория?! Те, кто хуже всех живет? Хорошенькая категория! Чем рабочие хуже живут, чем дядя Антон? Ты сам писал, что уровень жизни больших масс населения определяется характером социального строя общества. Правда, ты писал, что у нас высокий уровень, растущий и перерастающий. Хотел бы я знать, ты это написал после того, как за картошкой сходил или до этого?! Солженицын прав: надо в корне менять всю систему наших понятий, оценок и целевых установок. Требование свободы слова — реальность. Долой цензуру — реальность. Свобода эмиграции — реальность. Гласность — реальность. А это все нечто иное, чем «во имя народа». Думаю, что и «народу» от этого будет лучше. Правда, те, кто такие требования выдвигает, душатся от имени «народа», во имя «народа» и силами самого «народа». А работа во имя Общества, Государства, Партии есть просто циничный карьеризм или тупость.

— Ты сам все понимаешь. О чем же говорить?! Мое мнение для тебя — нудная холуйская философия. Чего же ты хочешь?

— Не знаю. Не знаю. И потому злюсь. Окончу университет. А дальше что?

— Хотя бы просто жить, как все живут.

— Просто жить у нас нельзя. А жить как все — значит изворачиваться, толкаться и пролезать. Ты пробовал когда-нибудь просто пожить? Не считая санаториев, конечно? У нас нельзя жить не функционируя. Чтобы «просто жить», нужна некоторая независимость человека от общества. Свобода жить по своему усмотрению нужна. Пусть в рамках права и морали, но до некоторой степени независимо от коллектива, к которому ты прикреплен.

— Ну не всегда же ты к нему прикреплен.

— Всегда. Даже в постели. Даже в туалете. Он незримо держит тебя под своим постоянным контролем.

— Такую независимость надо завоевать.

— Как? Делать карьеру? Это же не независимость. Становиться гением и обретать известность? Не всякому дано. А если ты средний заурядный человек?

— И что же ты все-таки предполагаешь делать?

— Точно не знаю. Ориентировочно — попробую на несколько лет податься на какую-нибудь стройку. Допустим — на БАМ.

— Ты с ума сошел!

— Для других — это подвиг, а для своего сына — сумасшествие? Это нечестно. Ладно, не бойся. Я действительно пока еще не сошел с ума.

Разговор этот меня сильно расстроил. И не перспективой Сашкиной судьбы. Он парень крепкий, выстоит. А самим содержанием проблемы. Принято думать, что наша идеологическая пропаганда — пустое дело. Мол, всем известно, что это брехня, не имеющая никаких существенных последствий по ее содержанию. Мол, собака лает — ветер относит. Но это — глубочайшее заблуждение. Это только так кажется, что наша идеология оставляет души людей нейтральными или вселяет в них скептицизм и презрение. Есть формальный аппарат действия идеологии на человеческие души, не зависящий от конкретности ее содержания. Сам факт ее существования и способ воздействия. Этот аппарат совершенно неуловимыми путями плетет в человеческом сознании тончайшую сеточку, в которой затем бьется и трепещется зародившееся человеческое «я». И когда это «я» созревает, бывает уже поздно. Оно оказывается плотно опутанным этой незримой сетью идеологии. Требуются исключительные обстоятельства, чтобы разорвать ее или не допустить ее появления в твоей душе. Это дано немногим. Сашка хотя и рыпается, но уже попал в эту сеть. И не вырвется из нее, я это чувствую, никогда. Это, пожалуй, к лучшему. В гении он не выйдет. А в диссиденты не стоит труда выходить. Тоже скучно.

Пришли Ступак, Никифоров и еще одна наша молодая и младшая сотрудница. Принесли бутылку коньяку. И мы ее тут же выдули. Рассказали о новой системе прохождения монографий и сборников и о новой системе защиты и подготовки диссертаций.

— Ого, — сказал я. — Теперь на паршивую брошюрку надо убить лет пять, как минимум, а диссертацию защитить практически немыслимо.

— Смотря кому, — сказал Ступак. — И старая система была почти такая же. Суть дела не в этом. Раньше сложилась некоторая традиция вопреки формально-бюрократической системе. Конечно, в этой традиции руки грели проходимцы. Но проскакивало и кое-что приличное. Факт остается фактом, за эти годы у нас напечатали несколько десятков книжек и статей вполне на уровне мировой продукции такого рода, а из защитившихся можно отобрать десятки три, из которых можно было бы создать первоклассный институт, неизмеримо более продуктивный, чем наш полутысячный. Эта новая система означает: разгром традиции шестидесятых годов. Прохиндеи все равно будут печататься и защищаться, как и раньше. А приличным людям теперь об издании книжек и о защите и думать нечего.