Array Аиссе - Соната дьявола: Малая французская проза XVIII–XX веков в переводах А. Андрес

Была еще другая, местная, чернявая и коротконогая женщина лет пятидесяти, всегда пахнущая чесноком, она обращалась со мной как с малым ребенком и, перестилая мою постель, легко перекладывала меня с места на место, словно жонглируя мною.

Что до твоей матери, годы ничуть ее не изменили. Она была такой же живой и энергичной. Только было в ней тогда какое-то легкомыслие, которого с тех пор поубавилось. Именно легкомыслие, но не беззаботность — я не верю, чтобы она когда-нибудь была беззаботной; подозреваю даже, что под внешней ее веселостью скрывается озабоченность, тревога, а может быть, и уязвимость.

Было ли у нее то же ощущение недолговечности, мимолетности всего происходящего, какое было у меня? Вряд ли. Но, как и я, она недавно приехала в Канн — всего на несколько месяцев раньше меня — и тоже стояла у поворота, в ожидании перемен.

Я уже говорил, что сначала видел ее сквозь туман лихорадки, сквозь какую-то пелену, пронизанную солнечными лучами, и прежде узнал ее голос.

Она же, еще не зная моего имени, узнала мое худое, мокрое от испарины тело, касалась его руками, ухаживала за ним.

И это очень стесняло меня в самом начале, когда мы стали разговаривать, — две другие сестры тоже видели меня в самом унизительном положении, но на них я не сердился, а ей первое время не мог этого простить.

Это не была любовь. Ее между нами никогда не было. Было просто чувство стыдливости; вероятно, я так же стеснялся бы, будь на ее месте мужчина ее возраста.

Помнится, первые слова, которые я от нее услышал, были:

— Сегодня вы получите бульон с овощами, сухарик и варенье. Ну как, есть у вас аппетит?

По правде говоря, она немного утомляла меня своей живостью — она беспрерывно двигалась, и было такое впечатление, будто она делает сразу несколько дел.

Другая сестра, г-жа Бюрони, та, которую я мысленно называл жонглершей, тоже делала все быстро, но у нее это получалось почти незаметно, как-то мимоходом.

— Есть у вас здесь, на побережье, друзья или родные? — спросила твоя мама, сидя подле меня во время первой моей трапезы.

— Нет.

— А в Париже? Вы ведь, кажется, из Парижа?

— Да. У меня есть только родители, они живут в Везине.

— Вы живете не с ними?

Я кивнул.

— Завтра или когда захотите можно будет написать им несколько слов.

— Спасибо.

О себе и своей семье она сообщила мне немного позже, ибо очень скоро у нее вошло в привычку каждую свободную минуту забегать ко мне в палату — дверь она оставляла полуоткрытой, и почти всегда чей-нибудь настойчивый звонок прерывал нашу беседу. Она говорила:

— Вот не терпится людям! Умирают они там, что ли?

Или:

— Ну вот! Это из семнадцатой палаты, требует клизму!

Через три дня я уже знал все о моих соседях и соседках по этажу, об их болезнях и характерах.

Однажды ночью в нашем отделении умер старик, болевший раком. Меня разбудил шепот, тихие шаги в коридоре; я слышал разговоры по телефону, затем, спустя какое-то время, стук носилок о косяк двери.

Накануне мимо моей двери промелькнула фигура священника, который иногда появлялся у нас. Алиса Шавирон в эту ночь дежурила, но, когда в семь часов утра она зашла ко мне, лицо ее было свежим и улыбающимся, как обычно.

— Вы слышали?

— Да.

— Для него это лучше. Но я ужасно зла на его детей: подумать, за три недели они только раз навестили его. А ведь одна из дочерей живет в Ницце, у сына гараж в Грассе. Старик был итальянским эмигрантом, приехал сюда без гроша. Начал простым каменщиком и вот — оставил им целое состояние. Теперь, когда он умер, все небось примчатся сюда и станут лить слезы.

Она с улыбкой посмотрела на меня.

— Вы что, расстроились?

— Нет.

— На некоторых больных подобные вещи производят ужасное впечатление, поэтому, когда они случаются, мы стараемся делать всё как можно тише.

— А сейчас он где? — спросил я.

— Внизу, в подвале. Там есть специальное помещение.

— Давно вы работаете сестрой?

— Диплом я получила девять лет назад, а мы с вами одногодки.

— Откуда вы знаете, сколько мне лет?

— Из вашей истории болезни. Вы старше меня на месяц и три дня.

К полудню, когда начинало пригревать солнце, мне уже позволяли лежать у открытого окна, и тогда я видел вершину платана, темно-зеленые разлапистые ветви зонтичной сосны и иголки, четко вырисовывающиеся на фоне голубого неба.

Читать я еще не мог. Я ничего не делал — я жил ожиданием врачебного обхода два раза в день, потом умывания, уборки и особенно еды, которая постепенно оказалась в центре всех моих интересов.

Самым тягостным был утренний туалет, о котором я всякий раз думал с ужасом; я начинал жить только после того, как все унизительные процедуры были позади и мое чистое тело лежало на свежих простынях.

Я написал открытку отцу и матери, в которой сообщил о своем отпуске, ни словом не упомянув о том, что болен. Та же Алиса Шавирон позвонила в пансионат, чтобы мою почту пересылали в больницу.

Ни я, ни она не подозревали, что нам предстоит провести вместе оставшиеся годы жизни, и если мы относились друг к другу с известным интересом, он был таким же, какой испытываешь к соседям по купе или людям, сидящим рядом с тобой в зале ожидания.

Мы оба — и я и она — были свободны от всяких привязанностей; у нее, как и у меня — в этом она призналась мне позднее, — было то же ощущение странной неопределенности, с которым я жил последние месяцы.

Мы словно условились: то, что происходит сегодня, сию минуту, — не в счет. Настоящая жизнь наступит завтра, в будущем году, потом, бог знает когда.

Собственно, так оно и получилось, только совсем иначе, чем мы думали.

Все, что следует ниже, я узнал постепенно, урывками, сначала в Канне, в больнице, потом в гостинице, в Сюке, остальное — после женитьбы.

Отец Алисы был нормандец по происхождению, он очень гордился тем, что его зовут, как Вильгельма Завоевателя, и даже уверял, будто является одним из его многочисленных потомков. Родился он в Фекане, на улице Этрета, от небогатых родителей — его отец был кладовщиком в винных погребах Бенедиктинского монастыря.

В школе он шел первым, и, когда ее окончил, в нем поддержали желание учиться дальше. Благодаря хозяевам, занимавшимся производством прославленного ликера, которые назначили ему стипендию, он получил право преподавать историю и стал учителем лицея.

Твоя мама родилась не в Ницце, а в Бурже, куда ее отец получил свое первое назначение, и ей было года три-четыре, когда его перевели на побережье.

Так что между нашими семьями обнаружилось даже нечто общее — ведь мой отец тоже много кочевал, прежде чем стал префектом в Ла-Рошели.

Мы высчитали, что оба в возрасте пяти-шести лет жили на этом побережье всего в нескольких километрах друг от друга.