Фрэнсис Фицджеральд - Издержки хорошего воспитания

Не спеша он наклонился и приник к этим губам.

Он вдохнул, и оба испытали своеобразное облегчение — освобождение от неловкости, от необходимости обыгрывать все остальные условности этого жанра.

— Благодарю! — произнес он точно так же, как в первый раз, когда она остановила машину.

— Теперь вы довольны?

Синие глаза рассматривали его, не улыбаясь.

— В какой-то мере, конечно, но никогда нельзя сказать определенно.

Он снова наклонился к ней, но она увернулась и включила зажигание. Было уже поздно, и Йенси почувствовала, как подступила усталость. Цель эксперимента была достигнута. Он получил то, о чем просил. Если ему понравилось, он попросит добавки, и у нее снова появится преимущество в игре, которую она начала, как оказалось.

— Я проголодалась, — пожаловалась она. — Давайте вернемся и поедим.

— Очень хорошо, — неохотно и грустно согласился он, — как раз, когда я наслаждался… Миссисипи.

— Как вы считаете, я красива? — вопрошала она почти горестно, когда они ехали обратной дорогой.

— Абсурдный вопрос.

— Но я люблю слушать, как мне это говорят.

— Только я собрался сказать, как вы завели мотор.

Они нашли в центре города пустынное круглосуточное кафе и съели по яичнице с беконом. Йенси была бледна, как слоновая кость. Ночь высосала из нее ленивую живость и слизала неяркие краски с ее лица. Она поощряла его рассказы о Нью-Йорке, пока он не стал каждое предложение начинать словами: «Ну, э-э, понимаете…»

Завершив трапезу, они поехали домой. Скотт помог ей поставить машину в маленький гараж, и только у самого порога она подставила ему губы ради слабого подобия поцелуя. Потом она вошла в дом.

В длинной гостиной, занимавшей всю ширину их маленького, украшенного лепниной дома, повсюду лежал красноватый отблеск угасающего камина. Когда Йенси уходила, огонь был высок и ярок, а теперь он опал и горел ровным безъязыким пламенем. Она подбросила поленце в тлеющие угли и обернулась на голос, раздавшийся в полумраке из противоположного конца комнаты:

— Что-то ты рано?

Это был отцовский голос — еще не вполне трезвый, но встревоженный и осмысленный.

— Да. Каталась, — ответила она кратко, усаживаясь в плетеное кресло у камина. — А потом перекусила в городе.

— О!

Отец встал со своего места, перебрался в кресло поближе к огню и потянулся со вздохом. Наблюдая за ним краешком глаза, поскольку она решила изображать холодность, Йенси поразилась, как быстро и полно возродился его благородный дух — всего за каких-то два часа. Его седины были чуть растрепаны, привычный румянец играл на красивом лице. И только глаза, испещренные тоненькими красными прожилками, свидетельствовали о недавнем его загуле.

— Хорошо повеселилась?

— А почему тебя это волнует? — ответила она резко.

— А разве не должно?

— Что-то вечером не похоже было, чтобы ты сильно волновался. Я попросила тебя подкинуть двоих человек, а ты даже не смог вести машину.

— Черта с два я не смог! — запротестовал он. — Я даже мог бы участвовать в гонках на этой, как ее, арине, нет — араене. Но миссис Роджерс настояла, чтобы ее молодой ухажер сел за руль, что я мог поделать?

— Это не ее молодой ухажер, — твердо возразила Йенси. Куда только подевалась ее тягучая манера выговаривать слова? — Она твоя ровесница. Это ее племянник, двоюродный.

— Виноват!

— Я думаю, ты должен принести мне извинения.

Она вдруг поняла, что совсем не злится на отца. Она, скорее, жалела его, и ей вдруг показалось, что не совсем честно было навязывать ему миссис Роджерс. Тем не менее дисциплина есть дисциплина, потому что впереди их ждут другие субботние вечера.

— Так что же?

— Я приношу тебе свои извинения, Йенси.

— Хорошо. Извинения приняты, — сухо ответила дочь.

— И я хотел бы еще больше сделать для тебя.

Синие глаза сощурились. Она надеялась, она едва смела надеяться, что, может быть, он свозит ее в Нью-Йорк.

— Что ж, подумаем… — сказал он. — У нас нынче ноябрь? Какое число?

— Двадцать третье.

— Так. Давай-ка устроим вот что. — Он осторожно соединил кончики пальцев. — Хочу сделать тебе подарок. Я думал, конечно, устроить тебе поездку на всю осень, но дела были из рук вон. — (Ее губы с трудом сдерживали улыбку — можно подумать, бизнес имел в его жизни хоть малейшее значение.) — Но путешествие тебе необходимо. Вот это и будет моим подарком тебе.

Он встал и перебрался в другой конец комнаты — за письменный стол.

— У меня в Нью-Йоркском банке залежалась небольшая сумма, — сказал он, нащупывая в ящике чековую книжку, — я собирался закрыть счет. Ну-ка по-смот-рим. Вот и все… — Перо скрипнуло. — Где эта чертова промокашка? Уф-ф!

Он возвратился к камину, из пальцев его выпорхнул продолговатый розовый листок и плавно опустился к ней на колени.

— Зачем, папа?

Это был чек на триста долларов.

— Но можешь ли ты позволить себе это? — настаивала она.

— Все в порядке, — заверил он ее, качнув головой. — Это может быть и рождественским подарком, что если тебе понадобится купить новое платье или, там, шляпку перед отъездом.

— Зачем? — начала она неуверенно. — Я даже не знаю, должна ли брать такую большую сумму! У меня есть собственных двести долларов, ты же знаешь. Ты действительно считаешь…

— Да-да! — махнул он рукой с величественной беззаботностью. — Тебе нужен отдых. Ты говорила о Нью-Йорке, и мне хочется, чтобы ты туда съездила. Скажи своим друзьям из Йеля или еще какого колледжа, и они составят тебе компанию и тэ пэ. Это будет прекрасно. Ты развлечешься как следует.

Он вдруг грузно осел в кресло и длинно выдохнул. Йенси свернула чек и спрятала в глубокий вырез платья.

— Ладно, — мягко протянула она в своей привычной, ленивой манере, — ты просто душка, папа, как это мило с твоей стороны, но я не хочу стать ужасной мотовкой.

Отец не отвечал. Он сделал еще один маленький глоток воздуха и сонно обмяк в кресле.

— Конечно, мне хочется поехать, — продолжала Йенси.

Отец по-прежнему молчал. Ей показалось, что он заснул.

— Ты спишь? — спросила она настойчиво, но на этот раз воодушевленно.

Она склонилась над ним. Потом выпрямилась и снова поглядела на него.

— Папа! — позвала она неуверенно.

Отец по-прежнему оставался неподвижен. Румянец на его лице растаял в одно мгновение.

— Папа!

До нее дошло — и от этой мысли все похолодело и грудь сдавил железный лиф — дошло, что она одна в комнате. И безумный миг спустя она призналась себе, что ее отец умер.

Йенси осудила себя с привычной кротостью — осудила, как мать могла бы осудить буйное и избалованное дитя.

Она не была семи пядей во лбу и не жила по законам упорядоченной и продуманной философии собственного изобретения. Такая катастрофа, как смерть отца, немедленно отозвалась в ней истерической жалостью к себе. Первые три дня прошли будто в бреду. Но сентиментальная цивилизация, столь же безотказная, как и мать-природа, в исцелении ран самых удачливых своих чад, ниспослала ей некую миссис Орал, которую Йенси прежде не выносила за страстный интерес к подобным горестным событиям.