Юрий Авакян - Мертвые души. Том 3

Убедившись в его несговорчивости и поверивши в решимость Чичикова довесть дело сие до суда, Собакевич, тем не менее, всё же ещё пытался несколько времени увещеваниями да уговорами заставить Павла Ивановича согласиться с предложенною им ранее ценою, а именно с тою сложенною вчетверо сотенною бумажкою, что зажата была в его могучем шишковатом кулаке. Однако, встретивши непреклонный отпор своим поползновениям, он махнул на всё рукою, ибо, скажем прямо, господа, кому охота отправляться по этапу в Сибирь? Посему—то, отлучившись ненадолго в какие—то заветные свои закрома, где, надо думать, хранилось у него немало ценного и полезного, Собакевич воротился, неся с собою туго перевязанные, пухлые пачки ассигнаций от которых в гостиной запахло вдруг сыростью, чесноком и картошкою, с которыми, видать, пребывали они по соседству в тёмном, потаённом закуте.

— Вот, здесь восемь тысяч, — сказал Собакевич и, разве что не плача, добавил, — зарезали, можно сказать, меня без ножа!

На что Чичиков ему отвечал, что про сие он уже слыхивал, что винить во всём Собакевичу надобно лишь себя одного.

— А сейчас, любезный мой Михаил Семёнович, извольте—ка написать мне расписку, — сказал он Собакевичу, — в том, что сумма сия возмещена вами Чичикову Павлу Ивановичу за проданные оному ранее ревизские души, на поверку оказавшиеся мёртвыми. А иначе, знаю я вас, вздумаете ещё сказать, будто деньги эти я у вас украл!

Поначалу Собакевич никак не желал писать подобной расписки говоря, что таковым образом он сам себя словно бы изобличает в преднамеренном мошенстве, но потом, когда решили добавить слова о том, что души сии были ошибочно проданы точно живые — расписку написал.

— Ну, а теперь извольте расписаться в бумагах, — сказал Чичиков, подвигая к нему протоколы и выписки из судебного реестра, те самые, что составлены были им самим не далее как нынешним утром.

— Позвольте, Павел Иванович, — опешился Собакевич, — деньги то мною вам возвращены более нежели сполна, так что, стало быть, и купчую меж нами надобно считать расторгнутою?!...

— Э, нет, не скажите! Ведь ежели я забираю жалобу свою назад, то тем самым точно бы признаю, что крестьяне купленные мною у вас живые, а, следовательно, и переселение их состоялось, как бы на самом деле. А коли переселение имело уж место, то, следовательно, нечего тут более и говорить. Ставьте роспись, где положено и дело с концом, — сказал Чичиков, — деньги же мною с вас получены за понесение ничем не заслуженных обид! Так что вы, уважаемый, не путайте одного с другим. Расписку эту я, конечно же, приберегу, на всякий случай. Ведь никто не знает, каковая фантазия может сызнова к вам в голову забресть! — на этом они и распрощались, и надобно думать – навек.

На протяжении всего пути из имения Собакевича, Павел Иванович был более молчалив, нежели весел. По всему было видно, что обдумывается им нынче некая весьма важная до него мысль. Так что даже на сделанный к нему Маниловым вопрос, каковым образом намерен он употребить полученные с Собакевича суммы, он поначалу не ответил ничего, точно бы не расслышавши обращённые к нему слова, и лишь затем, оторвавшись от этих, забравших его целиком размышлений, махнувши ладошкою, отвечал:

— В казну пойдут, батенька, разумеется, в казну! — верно почитая казною карманы собственного сертука.

Мысль же, что обдумывалась им нынче столь тщательно была ежели и не продолжением, то уж родною сестрою той самой мысли, сверкнувшей догадкою в его гораздой на всяческие выдумки и каверзы голове, во время его с Собакевичем разговора. Нынче же она, утвердившись в уме его, сулила Чичикову немалые новые выгоды с той стороны, о которой он и не помышлял доселе и на которые навели нашего героя написанные невзначай слова письма адресованного дядюшкою капитаном—исправником злополучному Собакевичу.

«Право—слово, ходишь по деньгам ровно по грязи, и сам того не замечаешь!», — думал Чичиков удивляясь той внутренней слепоте, что порою охватывает всякого, становясь очевидною лишь когда словно бы случайно упадает пелена с глаз и видишь вдруг, что рядом с тобою лежит такая прямая и ёегкая до тебя выгода, что становится совершенно непонятным, как это возможно было ходить вкруг нея годами, не замечая того, что выгода сия не то чтобы просилась сама к тебе в руки, а просто—напросто всё это время разве что не лежала за пазухою.

«Ах, я и впрямь Аким—простота, да и только! Ведь как же славно может всё для меня повернуться, обратись я до капитана—исправника с подобными жалобами на тех помещиков, с коими успел уж заключить купчие на «мёртвые души». Эдак с каждого можно будет получить по кругленькой сумме отступного, а не с одного лишь Собакевича!», — думал Чичиков, чувствуя, как «мёртвые души» начинают поворачиваться для него неожиданною и свежею перспективою.

Уж новый план принялся было зреть в беспокойной его голове, уж принялся было он подсчитывать те немалые доходы, что возможно было бы выручить в дополнение к основной его затее, как вдруг мысль сия, казавшаяся доселе ему столь многообещающею и лучезарной, потухнула, свернулась точно в клубок, и он с досадою подумал, что нынче уж не выйдет у него тут никакого дела. Хотя бы и по той незамысловатой причине, что дядюшка Семён Семёнович не попустит ему домогаться до племянника своего, так что Манилова уж точно нечего было принимать в расчёт. Что же в отношении прочих помещиков, то и тут дела обстояли не лучше. Плюшкина неизвестно в каких краях Руси—матушки носили вольныя ветры, что же касается Коробочки, то та и вовсе уж была мертва.

Правда, оставались ещё и наследники, но и тут вставали на пути его сложности. Потому как над Плюшкиным, как он знал, принята была опёка со стороны родственников, и того, конечно же, признали бы по суду слабоумным. Имение же Коробочки, скорее всего, отошло уж какому—нибудь монастырю, либо приписано было к казне, поэтому навряд ли удалось бы Павлу Ивановичу урвать тут какой кусок, так что по зрелому размышлению решил он повременить с продолжением сих новых затей до лучших времен.

Манилов же, сидевший с ним в коляске, о чём—то воодушевлённо лепетал во всё время их путешествия чего Чичиков, погруженный в новые переполнявшие ум его размышления, даже и не слышал. По счастью легкомысленный и легковерный спутник его так и не почувствовал того, какая злая и угрюмая туча сгрудилась уж было над ним, но благодарение Господу и дядюшке капитану—исправнику пролетела мимо и не пролившись грозою на беззаботную и глупую голову его, истаяла без следа.

Когда в час сумрачных и тяжких размышлений, один их тех, что знаком всякой русской душе, всегда гораздой на то, чтобы погрузиться в тоску и меланхолию, доводилось мне среди прочего задумываться, ненароком, и о таящейся за гранью жизни и смерти тайне, то признаться, господа, тайна жизни озадачивала меня, порою, куда более, нежели то небытие, что, как принято думать, ожидает всех нас смертных за тёмным и глухим краем могилы. Невозможно сказать наверное, почему и для чего смертен бывает человек, но ещё труднее сыскать ответ на простой, казалось бы, вопрос — как и для чего бывает он жив? Каковым образом и откуда появляется он на свет сей из небытия, на что, впрочем, у него никто и никогда не спрашивает согласия, так, будто это вовсе и не его дело, жить в том сиром мире, в коем суждено провесть каждому из человеков долгие и по большему счёту нелёгкие и полные забот дни и годы.