Хуан Хименес - Платеро и я. Андалузская элегия

Прямая, с бескровным и матовым, как вялый жасмин, лицом, она сидела на своем сиротливом стуле в беленой, холодной спальне. Врач велел ей выходить за город, на солнце этого ледяного мая, но она не смогла.

— Как дойду до моста — вон того, сеньорите, который рядом! — так и задыхаюсь...

Детский голос, тонкий и надломленный, устало сник, как иногда сникает летом ветер.

Я предложил ей для прогулки Платеро. И когда девочка поднялась на круп, как засмеялось оно, это острое лицо покойницы — одни черные глаза и белые зубы!..

На порогах замаячили женщины, глядя вслед. Платеро шел тихо, словно нес на себе хрупкий хрустальный цветок. Девочка, обряженная, как святая, в простое платье с багряной шнуровкой, преображенная лихорадкой и надеждой, казалась ангелом, который минует городок дорогой южного неба.

Сняв недоуздок и отпустив Платеро к луговым маргариткам, я лег под сосной, вынул из моей мавританской переметной сумы книжку и, раскрыв на закладке, вслух начал:

Вверху, на крайних ветках, попискивает и скачет невесомая птичка, золотая от солнца, как и вся эта полная вздохами зелень. В паузах между шорохом и щебетом трещат расколотые клювом семена.

Что-то огромное и теплое вдруг наплывает, как живой парус, над моим плечом. Это Платеро, подвигнутый, несомненно, лирой Орфея, пришел почитать со мной. Мы читаем:

Но птичка, должно быть, наспех переваривая, смазала рифму фальшивой нотой.

Ронсар, забыв в это мгновенье свой сонет «Quancl en songeant та follatre j'accolle...» [9] Когда плющом, что, ветку обнимая... (фр.) (Перевод В. Левика.) , расхохотался в аду.

Внезапно и однотонно тишину разбивает сухая дробь барабана. Потом надтреснутый голос заходится в долгом дрожащем выкрике. Слышится беготня... Дети галдят:

— Картинщик! Картинщик!

На углу, линзой к солнцу, ждет на маленьких козлах зеленый ящик с четырьмя розовыми флажками. Старик бьет и бьет в барабан. Молчаливым кружком, пряча руки в карманы или за спину, стоит безденежная детвора. Кто-то наконец прибегает с медяком на ладони. Протискивается вперед и приникает к окуляру.

— Сейча-а-а-ас будет генерал При-и-и-имо... [10] Генерал Примо — Примо де Ривера Мигель (1870—1930), испанский генерал, ставший в 1923 г. фактическим диктатором Испании. на белом коне-е-е!..— отвратительно затягивает старик и бьет в барабан.

— Барселонский... порт!..— И новая дробь.

Прибегают еще и еще дети с медяком наготове, издали тянут его старику, возбужденные, спеша купить свою фантазию. Старый зазывала скучно заводит:

— Крепость... Гава-а-а-ны! — И бьет в барабан.

Платеро, который вкупе с девочкой и соседской собакой тоже явился смотреть, балуясь, расталкивает детвору огромной головой. Старик, неожиданно подобрев, кричит ему:

— Гони монету!

Безденежные дети дружно и невесело смеются, глядя на старика с угодливой и покорной мольбой...

Как чист и чудесен, Платеро, этот цветок при дороге! Проходят орды — быки, козы, кони, люди,— а он, такой мягкий и слабый, стоит по-прежнему прямо, светлый и стройный, на своем одиноком бугорке, в той же нетронутой чистоте.

День за днем, когда мы в начале подъема сворачивали напрямик, ты видел его на весеннем посту. Он уже обзавелся птицей, которая при виде нас улетает (зачем?); иногда его крохотный кубок светится каплей дождя; он уже терпит поборы пчелы и нарядную ветреность бабочки.

Жить ему считанные дни, Платеро, но помнить о нем надо вечно. Его жизнь — как день твоей весны, как весна моей жизни... Что только не отдал бы я осени, Платеро, взамен этого дивного цветка, чтоб день за днем его весна, бесхитростно и бесконечно, воскрешала нашу!

Не знаю, Платеро, можешь ли ты видеть фотографию? Мне случалось показывать их крестьянам, и те ничего на них не разглядели. Так вот, Платеро, это Лорд, маленький фокстерьер, о котором ты уже слышал..Вот он — видишь? — в углу крытого дворика греется среди горшков с геранью на зимнем солнце.

Бедный Лорд! Его привезли из Севильи, где я учился тогда живописи. Был он белый, почти бесцветный на ярком свету, круглый, как женское бедро, и кипучий, как вода из-под крана. По белому там и сям замершими бабочками — черные мазки. Глаза, две маленькие бездны благородства, светились. В него охотно вселялся бес. И тогда, без никакой причины, он головокружительно носился по дворику среди белых лилий, которые в мае красовались повсюду — красные, синие, желтые от разноцветного стеклянного навеса, словно те голуби, что рисует дон Камило... А иной раз он забирался на плоские кровли, вызывая пискливый переполох над гнездами стрижей... Макария мыла его каждое утро, и он сиял, как черепичные зубцы на синем небе.

Когда умер отец, Лорд, не смыкая глаз, провел всю ночь у гроба. Помню, мать заболела, и он лег у ее постели и пролежал без еды целый месяц... Однажды ко мне пришли и сказали, что его укусила бешеная собака. И надо отвести его за крепость и привязать к апельсиновому дереву, подальше от людей...

Когда его повели проулком, он оглянулся, и взгляд его, Платеро, сверлит мое сердце и сейчас — он живет, как луч умершей звезды, превозмогая смерть исступленной силой своей горечи... Всякий раз, когда ранит меня что-то житейское, встает передо мной этот долгий, как путь от жизни к вечности — от ручья к сосне на вершине, взгляд, впечатанный в сердце подобно размокшему следу.

Колодец... Какое гулкое слово, Платеро, какое оно глубокое, прохладное, темно-зеленое! Округлое звучание словно вращается, сверля землю навстречу холодной воде.

Вглядись. Каменная закраина украшена и расколота смоковницей. Внутри, где еще достает рука, расцвел в позеленелых камнях синий цветок с ярким запахом. Еще ниже свила гнездо ласточка. А дальше, в замершей тени, зеленый чертог и тихое озеро, которое встречает брошенный камень сердитым гулом. И в конце — небо.

(Находит ночь, и там, на дне, загорается луна в зыбком бисере звезд. Как тихо! Жизнь ушла дорогами в темные дали. Душа уходит колодцем в темную глубь. Взгляд теряется в ней, он уже по ту сторону сумерек. И кажется, что выходит из колодезной бездны великий дух ночи, хранитель земных тайн. Глухой загадочный лабиринт, непроглядный сад, завороженный и завораживающий!)