Милорад Павич - Пейзаж, нарисованный чаем

Здесь дон Азередо взглядом начертал в воздухе мое имя, мое настоящее имя:

Архитектор Атанасие Свилар!

Он спросил меня:

– Тебе знакомо это имя?

Я заплакал и поцеловал мальчику руку, однако не захотел оборвать в себе историю о Плакиде.

Мальчик поднес руку к губам, слизал поцелуй и выплюнул.

Я побежал в церковь.

«Аноним из 1443 года отмечает, что при переводе с персидского на византийский календарь приобретает один междудень, появляется новый день, и от этого дня открываются новые возможности во времени, когда можно устремиться к некоему будущему, которое не является нашим…»

Такими словами начинается третья записная книжка архитектора Разина, которая, в отличие от остальных, украшена вместо одного двумя пейзажами, нарисованными чаем.

На обложках изображено белое строение, утонувшее в зелени вблизи большого города. Уже рассвело, однако ночь еще присутствует, скрытая в глазе художника, как закваска для будущей темноты. Обширные охотничьи угодья протянулись в прозрачном воздухе раннего утра у подножия холма, на котором воздвигнут дом, отделяя его от зноя городских улиц. Небо написано ядовитым чаем, который называется «вороньи когти» или «шпора» (Calcatripae flos). Высушенный на сквозняке в тени, он дает удивительный темно-голубой цвет. Для восточного края неба использован толченый барвинок, настоянный на красном вине и нанесенный пальцем. Зелень у подножия холма и лес архитектор Разин написал, используя чай пекое, собранный в мае, с добавлением куркума, затем охотничий чай, зеленый мате, манго, марачуя-чай и мяту, настоянную три дня. Само строение окрашено ромашковым чаем, в который добавлено немного слабого китайского чая, прозванного «змеиный источник», а более светлые тона даны белой слезой.

Под рисунком крупными буквами стояло:

БЕЛЫЙ ДВОРЕЦ

БЕЛГРАДСКАЯ РЕЗИДЕНЦИЯ

ПРЕЗИДЕНТА СФР ЮГОСЛАВИИ

ИОСИПА БРОЗ ТИТО

На внутренней стороне обложки архитектор приклеил картинку русского самовара 1762 года в память о посещении Эрмитажа в Ленинграде, а под ней поместил несколько выдержек о чае и чаепитии за самоваром на французском и русском языках из сочинений Толстого, Достоевского, Гоголя и других русских писателей. Рукой госпожи Разин (Витачи) приписано, что самовар сначала запевает альтом, потом переходит на дискант, доходит до тенора, сменяется bassocan-tante и выливается в меццо-сопрано. Дальше шла выписка из какой-то книги о чае:

«Котелок красиво поет, потому что кусочки металла на его дне расположены так, чтобы производить особую мелодию, в которой могут угадываться отзвуки водопада, укутанного облаками, далекого моря, волны которого разбиваются об отвесные скалы, грозовой ливень в бамбуковом лесу или шум сосен где-нибудь на высокой горе…»

На третьей странице тетрадки находился весьма точный архитекторский план Белого дворца и окрестностей с указанием высоты над уровнем моря охотничьих угодий, называемых «Кошутняк» Топчидерского района, с рекой, железнодорожным узлом и маленькой станцией у подножия горы, а также фотоснимок столицы СФР Югославии, сделанный с самолета в таком ракурсе, что на первом плане оказалось Дединье – фешенебельная часть Белграда – с упомянутым дворцом – дединьской личной резиденцией Президента Республики И. Б. Тито, по Ужицкой улице, номер пятнадцать. Под текстом рукой самого архитектора Разина даны пояснения.

Позднее в тетрадку была вклеена почтовая открытка. В ней госпожа Свилар, мать архитектора Разина, пересылала некоей особе (чье имя указано на конверте, но для нас ничего не значит) сон, который приснился архитектору Разину. В сопроводительном письме госпожа Свилар пишет:

«Я недавно приснилась ему, и он написал мне как. Его поразил этот сон до болезни. Как всякая истина. Я подумала: не так уж дурно для дамы в моем возрасте, и написала ему, что это Витача заполняет его сны, восстанавливая против меня, а сама отправилась с Витачей на обед».

Сон выглядел так.

Вижу я какой-то берег, птицы над водой вьются в сумерках и пропадают из виду, стоит им сложить крылья. Как наша любовь и молитва. Я сижу на берегу и молюсь. Боже, молю я, моя мать меня не видит, как не видит своей спины. Она говорит: тот герой-офицер, который песней гасит свечи по церквам и собирает ежевику зубами, вообще не твой отец. Куда тебе до него, говорит, не столько ты тянешь из трубки, сколько трубка из тебя. Так и вижу тебя, в ботинки пальцами вцепившегося, чтоб не соскакивали. А приятели и официанты по трактирам подхватывают ее слова и кричат: «Этот всегда будет шлепаться на задницу, а что рта не раскрывает, ясно почему: либо полный да закупоренный, либо пустой, и так и так ничего из него не выжмешь…» Господи, сделай так, чтобы меня хоть однажды миновало их презрение, чтобы хоть раз не сказали про меня: «Смотрите, он идет в пустых чулках!» Чтобы миновали меня их ядовитые взгляды, способные и птицу на лету убить, если угодят между глаз.

И Бог меня услышал и дал мне силу пройти по волнам. Я счастлив во сне, если можно быть во сне счастливым. Однако чувствую, что человеку не дано прочесть свои мечты, грамоты не хватает. Потом будто снаряжаю я корабль, а на том корабле – и съестное для всех, и музыка каждому гостю по слуху, и вволю питья, приглашаю всех знакомых. Лунный свет уже две ночи пыльный, будто заплесневелый, однако приходят все. Пришла и мать. Только меня нет. Я сижу, спрятавшись на берегу, на деревянном стуле и жду. Жду, чтобы они отплыли. А они ждут меня, ждут, все уже погрузились, только мать на берегу, все медлит, я сижу притаившись, она стоит неподалеку в лунном свете, в руках у нее что-то длинное и блестящее, с золотистым отливом, то ли заплетенная коса, то ли плетка – не видно. Вдруг послышались три гудка с корабля и два эха с берега. Как обычно. Тогда, выбрав удобный момент, я вскакиваю и кричу.

– Подождите, – говорю, – вот он я! А они уже плывут, плывут. А я на волне и бегу по воде! Ботинки у меня соскочили, бегу босой по волнам, рубаха развевается, ловит ветер, бегу, машу им, кричу. Они же сгрудились к одному борту корабля, вот-вот опрокинут, удивляются, поражаются и крестятся. А мать еще и кричит:

– Нет, вы посмотрите на него, он и плавать-то не умеет!

И берет пасмо своей косы, которая у нее в руке, подходит к стулу, на котором я сидел, прежде чем выбежать на воду, размахнулась изо всех сил и метнула ее в то место, где была моя голова, да голову и срезала. Брызнула кровь, голова моя упала рядом со стулом, и я вижу засыпанными песком, неморгающими глазами, как там, в морской пучине, тонет мое обезглавленное тело.