Генрих Манн - Учитель Гнус. Верноподданный. Новеллы

— Если эта скотина еще раз сунется сюда, я ему все кости переломаю!

— Здорово! — заметил Кизелак. — Тогда он не сможет вернуть нам наши сочинения. Мое — сплошная чушь!

Ломан с улыбкой следил за ними.

— Малютка, видно, основательно вскружила тебе башку, Эрцум. В тебе говорит настоящая любовь.

В зале стихли аплодисменты, и дверь открылась.

— Сударыня, здесь из-за вас готовится убийство, — объявил Ломан.

— Оставьте при себе ваши глупые остроты, — сердито отрезала она. — Я говорила с вашим учителем; он тоже от вас не в восторге.

— Что ему надо, этому старому ослу?

— Сделать из вас котлеты — больше ничего.

— Фрейлейн Роза! — пролепетал Эрцум; с того момента, как она вошла в комнату, спина его выражала смирение, а взгляд мольбу.

— С вами тоже каши не сваришь, — заявила она. — Надо было сидеть в зале и хлопать что есть мочи. Какие-то проходимцы собирались меня освистать.

Эрцум бросился к двери.

— Где они, покажите, где?

Она потянула его назад.

— Скандальте, скандальте, господин граф. Меня сегодня же вечером вышвырнут отсюда. И вы отвезете меня в свой дворец!

— Вы не правы, сударыня, — сказал Ломан. — Он сегодня опять бегал к своему опекуну, консулу Бретпоту. Но этот мещанин ничего не смыслит в великих страстях и денег ему не дает. Эрцум, если б это от него зависело, готов был бы сложить к вашим ногам все: имя, блестящую будущность, состояние. Ей-богу, он достаточно прост, чтобы так это и сделать. Поэтому, сударыня, грех вам злоупотреблять его простотой. Пожалейте его!

— Я сама знаю, что мне делать, трещотка вы этакая… У вашего дружка хоть и не такой длинный язык, да зато больше шансов, что он у меня…

— Дойдет до конца соответствующего класса, — закончил Кизелак.

— А вас я насквозь вижу, вы — грязный шептун. — Она поближе подошла к Ломану. — Здесь вы строите из себя недотрогу, а за спиной сочиняете про людей невесть какие пакости.

Ломан смущенно рассмеялся.

— Запомните, вы последний, кому я дам повод хвастаться тем, что я в интересном положении. Понятно вам? Последний.

— Ну что ж! Последний так последний. Я подожду, — со скучливой миной отвечал Ломан, и как только она повернулась к нему спиной, вытянул ноги и поднял глаза к потолку. Ведь он-то присутствовал здесь не в качестве заинтересованного лица, а как иронизирующий зритель. Ему до нее никакого дела нет. С его, Ломана, чувствами дело обстоит куда серьезнее, но об этом никто никогда не узнает… Его панцирь — насмешка…

Передохнувший рояль снова забренчал.

— Роза, твой любимый вальс, — сказала толстуха.

— Кто хочет танцевать? — спросила Роза. Она уже покачивала бедрами и улыбалась Эрцуму. Но Кизелак опередил мешковатого графа. Он обнял Розу, закружился с нею и вдруг — коварно ее оттолкнул. Она чуть не упала. При этом он показал ей язык и исподтишка ущипнул в зад. Она испугалась и сказала сердито, но, впрочем, не без нежности:

— Если ты, шельмец, еще раз такое сделаешь, я скажу ему, и он с тебя шкуру спустит.

— Ну, это ты брось, — шепотом посоветовал Кизелак. — У меня тоже найдется, что ему сказать.

Они смеялись, стараясь сохранить неподвижные лица. Эрцум ошалелыми глазами смотрел на них; его красная физиономия покрылась каплями пота.

Ломан между тем пригласил толстуху. Роза отошла от Кизелака и смотрела на Ломана; он был хороший танцор. В его руках толстуха казалась невесомой.

Решив, что с него довольно, Ломан милостиво кивнул своей даме и, не замечая Розы, сел на место. Она подошла к нему.

— Так и быть, потанцую с вами, хоть на что-нибудь, да пригодитесь!

Он пожал плечами, придал своему лицу подчеркнуто безразличное выражение и поднялся. Она вальсировала долго, сладострастно и самозабвенно.

— Может быть, хватит? — учтиво осведомился Ломан.

Она очнулась.

— В таком случае… Я хочу пить! — воскликнула она, с трудом переводя дыханье. — Господин граф, дайте мне чего-нибудь выпить, не то я свалюсь.

— Он и сам-то едва стоит на ногах, — заметил Ломан. — И рожа у него точно пьяная луна.

Эрцум сопел, как будто бы это он все время крутил девицу. Он наклонил бутылку, задрожавшую в его руке, но из нее почти ничего не вылилось. Растерянно взглянул на Розу. Она смеялась. Толстуха сказала:

— Ваш учитель — мастер насчет выпивки.

Эрцум понял. В глазах у него помутилось. Он схватил пустую бутылку за горлышко, как палицу.

— Тс-с! — остановила его Роза. Смерив его пристальным взглядом, она сказала: — Я уронила под стол платок. Поднимите-ка его.

Эрцум наклонился, сунул голову под стол и потянулся за платком. Но колени его подогнулись; он пополз на животе, — Роза не сводила с него глаз, — схватил платок зубами и на четвереньках вылез из-под стола. Так он и замер, с закрытыми глазами, одурманенный жирным пахучим вкусом сероватой тряпки, измазанной гримом. Возле его опущенных век, почти вплотную, но недоступная, стояла женщина, о которой он мечтал днем и ночью, в которую он верил, за которую положил бы жизнь! И потому, что она была бедна, а он еще не был вправе поднять ее до себя, ей приходилось подвергать опасности свою чистоту, общаться с грязными людишками, даже с Гнусом. Страшная и странная судьба!

Налюбовавшись своей затеей, она взяла платок у него из рук и сказала:

— Молодчина, песик!

— Очаровательно! — заметил Ломан.

А Кизелак, поднеся ко рту палец с обгрызанным ногтем, задорно взглянул сначала на одного приятеля, потом на другого:

— Не задаваться! Вы все равно не дойдете до конца класса и не достигнете цели.

И подмигнул Розе Фрелих. Сам он уже достиг цели.

Ломан сказал:

— Половина одиннадцатого, Эрцум, твой пастор уже воротился из пивной, и тебе пора бай-бай.

Кизелак что-то шепнул Розе игриво, но с угрозой. Когда оба других вышли, он уже куда-то исчез.

Приятели зашагали к городским воротам.

— Я могу тебя проводить подальше, — заметил Ломан. — Мои старики на балу у консула Бретпота. А почему, спрашивается, нашего брата не приглашают? Там отплясывают гусыни, вместе с которыми я брал уроки танцев.

Эрцум что есть силы замотал головой:

— Такой женщины там не встретишь! Во время летних каникул я видел на семейном празднике всех эрцумовских барышень, не считая эрцумовских супруг, в девичестве Пюггелькрок, в девичестве Алефельдт, в девичестве Каценелленбоген…

— И так далее.

— И ты думаешь, хоть у одной из них было это?

— Что именно?

— Одним словом, это . Сам знаешь. И еще то, что насущно важно в женщине, так сказать, душа.

Эрцум сказал «так сказать», потому что застыдился слова «душа».

— И вдобавок носовой платок, какого пи у одной Пюггелькрок не сыщется, — закончил Ломан.

Эрцум не сразу понял намек.