Франц Кафка - Процесс / восстановленный по рукописям /

К. даже не обернулся ему вслед. На улице он схватил первый попавшийся экипаж. Ему непременно надо было избавиться от служителя суда, чья золотая пуговица непрестанно мозолила ему глаза, хотя другие люди ее, наверно, не замечали. В порыве услужливости служитель хотел было взобраться на козлы, но К. прогнал его. К. подъехал к банку далеко за полдень. Ему очень хотелось оставить картины в экипаже, но он побоялся, как бы художник потом не поинтересовался, где они. Поэтому он велел отнести их к себе в кабинет и запер на ключ в самом нижнем ящике стола, чтобы они хотя бы в ближайшее время не попались на глаза заместителю директора.

(При всем знании людей и опыте, приобретенном К. за долгое время службы в банке, общество завсегдатаев, где и он обычно проводил время, все же казалось ему достойным чрезвычайного почтения, и он сам себе признавался, что для него большая честь принадлежать к этому кругу. Состояло это общество почти исключительно из судей, прокуроров и адвокатов, но были допущены сюда и несколько совсем молодых чиновников и адвокатских помощников, которые, впрочем, сидели на дальнем конце стола и получали разрешение вмешиваться в дебаты, только когда к ним обращались с вопросом. Но вопросы обычно задавались с единственной целью — повеселить завсегдатаев; особенно прокурор Хастерер, который всегда сидел рядом с К., любил таким вот способом ставить впросак молодежь. Когда он растопыривал перед собой тяжелую волосатую пятерню и поворачивался к нижнему концу стола, все сразу прислушивались. А когда кто-нибудь брался ответить на вопрос, но либо не мог разгадать его смысл, либо вперял задумчивый взор в свою кружку с пивом, или вместо ответа только разевал и закрывал рот, или, и это уж хуже некуда, разливаясь неудержимой тирадой, упорствовал в своих заблуждениях, тут пожилые господа с усмешкой поворачивались в ту сторону и, похоже, лишь с этой минуты начинали чувствовать себя и впрямь уютно. Вести действительно серьезные деловые беседы было их прерогативой.

К. в это общество ввел адвокат, консультант банка по правовым вопросам. Было время, когда К. приходилось до позднего вечера вести с ним долгие обсуждения, вот тогда и сложилось как-то само собой, что К. отужинал вместе с адвокатом за столом, где тот обычно сидел; общество К. понравилось. Он видел здесь сплошь ученых, уважаемых, в известном смысле влиятельных людей, для которых отдых состоял в том, что они пытались найти решение трудных вопросов, к обычной жизни имеющих лишь отдаленное отношение, и сил притом не жалели. Конечно, самому К. лишь изредка удавалось вмешаться, зато он узнавал много такого, что рано или поздно могло пригодиться ему в банке, а кроме того, он мог и с судом завести личные связи, что всегда полезно. Обществом он также был принят охотно. Скоро он был признан как профессионал в своем деле, его мнение по специальным вопросам — хотя при этом не обходилось без иронии — принималось безоговорочно. Нередко случалось, что двое, имевшие различные взгляды на какой-то юридический вопрос из области торгового права, просили К. высказаться по существу дела, и тогда имя К. звучало в репликах обеих сторон и на него ссылались даже при самых абстрактных рассуждениях, за которыми К., потеряв нить, давно уже не поспевал. Впрочем, многое постепенно прояснилось, особенно когда ему стал помогать мудрыми советами прокурор Хастерер, с которым он сдружился. Нередко ночью К. даже провожал его до дома. Вот только никак не мог он привыкнуть идти рядом с этим великаном — под полой его палъто-пелерины К. с легкостью мог бы укрыться.

Но со временем они так сошлись, что сгладились все различия, связанные с образованием, профессией, возрастом. Они обходились друг с другом так, словно всегда были неразлучны, и если со стороны могло показаться, что один из них в чем-то порой превосходит другого, то это был не Хастерер, а К., поскольку его практический опыт по большей части оказывался правильным, ибо приобретен был непосредственно, чего никогда не бывает с тем, кто сидит за судейским столом. Их дружбу, конечно же, скоро заметили все завсегдатаи; уже почти забылось, кто ввел К. в это общество, но в любом случае именно Хастерер теперь покровительствовал К.; если бы возникли сомнения насчет того, по какому праву К. находится среди них, он мог с полным основанием сослаться на Хастерера. А тем самым К. приобрел особо привилегированный статус. Потому что Хастерера здесь равно уважали и боялись. Мощь и изощренность его юридической мысли заслуживали всяческого восхищения, но в этом многие не уступали прокурору, зато ему не было равных в том, с какой яростью он отстаивал свои взгляды. У К. сложилось впечатление, что Хастерер, если не мог убедить своего противника, во всяком случае, нагонял на него страху, и многие отступали, стоило им лишь увидеть поднятый указательный палец прокурора. И тогда противник словно забывал, что сидит в компании добрых знакомых и коллег, что речь идет о чисто теоретических вопросах и на самом деле с ним ничего случиться не может, — он умолкал; просто пожать плечами — и то уже требовало мужества. Неловко было смотреть, как иногда, если противник сидел далеко, Хастерер, понимая, что на таком расстоянии достичь согласия невозможно, отодвигал тарелку и медленно вставал, чтобы подойти к оппоненту вплотную. Сидевшие близко запрокидывали головы, чтобы видеть лицо прокурора. Впрочем, такое случалось довольно редко, в основном лишь юридические вопросы приводили его в волнение, главным образом те, что касались процессов, которые раньше или теперь вел сам прокурор. Если о чем-то подобном речь не заходила, он оставался приветливым и спокойным, улыбка его была любезной, а всю свою страсть он отдавал еде и питью. Иной раз бывало и так, что он вообще не слушал, о чем говорили за столом, а повернувшись и положив руки на спинку стула К., вполголоса расспрашивал его о банковских делах, потом рассказывал о своей работе или о знакомых дамах, которые занимали прокурора едва ли менее серьезно, чем судейские дела. Ни с кем другим в этой компании он так не беседовал, и часто, если хотели о чем-то попросить Хастерера, — обычно дело шло о примирении с кем-либо из коллег, — сначала обращались к К. и просили быть посредником, что он и выполнял всегда легко и с охотой. Вообще же он никак не пользовался своей дружбой с прокурором, со всеми держался вежливо и скромно и, что еще важнее, чем скромность и вежливость, умел правильно оценить различия в статусе этих людей и с каждым обходился сообразно его положению. Хастерер, надо сказать, постоянно его наставлял — речь шла о правилах, которые сам прокурор не нарушал никогда, даже в пылу жарких дебатов. По этой причине он и к молодым людям, сидевшим на нижнем конце стола и еще не достигшим по-настоящему значительного служебного положения, обращался всегда как бы в общем, словно перед ним были не разные люди, а какая-то сбившаяся в кучу масса. Однако именно эти люди оказывали ему глубочайшее почтение, и, когда часов в одиннадцать он вставал, чтобы идти домой, кто-нибудь из молодых уже был тут как тут, помогал ему надеть тяжелое пальто, а еще кто-то с низким поклоном растворял дверь и, разумеется, придерживал ее, пропуская К., шедшего следом за прокурором.