Герман Гессе - Нарцисс и Златоуст

У большого вороха сена Лиза остановилась.

— Здесь мы заночуем, — сказала она.

Они сели на сено, оба слегка усталые, радуясь, что могут перевести дыхание и насладиться отдыхом. Они вытянули ноги, прислушиваясь к тишине, чувствуя, как высыхает лоб и постепенно остывает разгоряченное лицо. Златоуст сидел, ощущая приятную усталость, он то сгибал колени, то снова разгибал их, глубоко дышал, втягивая в себя ночной воздух и запахи сена, и не думал ни о прошлом, ни о будущем. Медленно поддавался он очарованию запахов и тепла, исходящих от возлюбленной, время от времени отвечал на поглаживания ее рук и с радостью чувствовал, что и она рядом с ним постепенно распаляется и все теснее льнет к нему. Нет, здесь не надо было ни говорить, ни думать. Он отчетливо чувствовал все, что было важно и прекрасно: молодую силу и простую, здоровую красоту женского тела, свое растущее желание; ясно почувствовал он и то, что теперь ей хотелось быть любимой не так, как в первый раз, что не соблазнять и учить его хочет она, а ждать, когда и его охватит страсть. С замиранием пропускал он сквозь себя токи, блаженно ощущая, как тихо разгорается и нарастает в них обоих живительный огонь и превращает их скромное ложе в дышащее страстью средоточие этой молчаливой ночи.

Когда он склонился над лицом Лизы и начал целовать в темноте ее губы, он вдруг увидел, как ее глаза и лоб заискрились мягким сиянием; удивленно всматривался он в это сияние, которое мерцало и быстро усиливалось. Потом он догадался и обернулся: над краем черного, протянувшегося вдаль леса показалась луна. Увидев, как чудесно потоки нежного белого света заливают ее лоб, щеки и круглую светлую шею, он восхищенно прошептал: «Как ты прекрасна!»

Она улыбнулась, словно получила подарок, он слегка приподнял ее, осторожно расстегнул у нее на груди платье и помог ей освободиться от него; наконец обнаженные плечи и грудь блеснули в прохладном лунном свете. Восторженно, глазами и губами тянулся он к нежным теням, любуясь и целуя их; она замерла, словно завороженная, с опущенным взором и торжественным лицом, казалось, ее красота в это мгновение впервые открывалась и ей самой.

На поля спустилась прохлада, луна с каждым часом поднималась все выше, а влюбленные покоились на своем ложе, залитом мягким светом, погруженные в свои игры, вместе засыпали, проснувшись, снова восторженно тянулись друг к другу, снова сплетались в объятии, снова засыпали. Последнее объятие истощило их: Лиза лежала, глубоко зарывшись в сено, и тяжело дышала, Златоуст растянулся на спине без движения и не отрываясь смотрел на бледное лунное небо; обоих охватила глубокая печаль, от которой они сбежали в сон. Они спали глубоко и обреченно, спали жадно, будто в последний раз, будто их приговорили к вечному бодрствованию, и в эти часы им нужно было выспаться на всю оставшуюся жизнь.

Проснувшись, Златоуст увидел, что Лиза приводит в порядок свои черные волосы. Он немного понаблюдал за ней, рассеянно, еще не совсем проснувшись.

— Ты уже встала? — наконец спросил он.

Словно испугавшись, она резко повернулась к нему.

— Мне пора уходить, — сказала она, чем-то подавленная и смущенная. — Я не хотела тебя будить.

— Вот я и проснулся. Нам уже пора в путь? Мы же с тобой бездомные.

— Я — да, — сказала Лиза. — А твое место в монастыре.

— Мое место больше не в монастыре, я теперь, как и ты, совсем свободен, и у меня нет цели. Конечно же, я пойду с тобой.

Она смотрела в сторону.

— Златоуст, тебе нельзя идти со мной. Мне пора возвращаться к мужу; он побьет меня, потому что меня не было всю ночь. Я скажу, что заблудилась. Но он, конечно, не поверит.

И тут Златоуст вспомнил: Нарцисс предсказал ему именно это. Так оно и случилось.

Он приподнялся и протянул ей руку.

— Я ошибся, мне показалось, что мы останемся вместе… Но ты и вправду не хотела меня будить и ушла бы, не попрощавшись?

— Ах, я думала, ты рассердишься и, чего доброго, еще побьешь меня. Да, муж бьет меня, тут уж ничего не поделаешь. Но мне не хотелось, чтоб еще и ты поколотил меня.

Он крепко сжал ее руку.

— Лиза, я не стану тебя бить, ни сегодня, ни впредь. Может, тебе лучше пойти со мной, а не к мужу, раз уж он тебя бьет?

Она рванулась, пытаясь высвободить руку.

— Нет, нет, нет, — крикнула она, чуть не плача. И так как он почувствовал, что сердце ее рвется от него и что она предпочитает его добрым словам побои мужа, он отпустил ее руку, и она тут же начала плакать. И в то же время побежала. Закрывая лицо руками, она убегала от него. Он не сказал больше ни слова и только смотрел ей вслед. Ему было жаль ее, убегавшую по скошенному лугу, ее звала и притягивала какая-то сила, неведомая сила, о которой стоило подумать. Ему было жаль Лизу, да и себя немного жаль; кажется, ему не повезло, он остался сидеть один, покинутый, предоставленный самому себе, вид у него был глуповатый. Однако он все еще чувствовал усталость, ему хотелось спать, никогда еще он не был так изнурен. Для горестей еще будет время. Он снова уснул и пришел в себя, лишь когда стало припекать высоко поднявшееся солнце.

Теперь он отдохнул; вскочив на ноги, он побежал к ручью, умылся и утолил жажду. В голову лезли воспоминания, ночные часы любви благоухали, как незнакомые цветы, вызывая сладостные нежные ощущения. Бодро пустившись в путь, он стал размышлять о них, прочувствовал все еще раз, снова и снова вкушая, обоняя и осязая их. Сколько его тайных желаний исполнила чужая смуглая женщина, сколько почек заставила распуститься, сколько любопытства и страстной тоски утолила и разбудила снова!

Перед ним лежали поле и луг, расстилалась высохшая пустошь, виднелся темный лес, а за ним, по всей вероятности, были дворы и мельницы, деревня или город. Впервые мир открылся перед ним, ждал его, готовый принять в свои объятия, доставить радость и причинить боль. Он больше не был школяром, глядящим на мир из окна, его странствие уже не прогулка, неизменно заканчивающаяся возвращением. Большой мир теперь стал реальностью, был частичкой его самого, в нем таилась его судьба, небо этого мира было и его небом, погода — и его погодой. Маленьким казался он себе в этом огромном мире, робко, как заяц или жук, пробирался он сквозь его голубую и зеленую беспредельность. Здесь нет колокола, чтобы прозвонить подъем, позвать на богослужение, на урок или на обед.

О, как же он проголодался! Полкаравая ячменного хлеба, кувшин молока, тарелка мучного супа — какие сказочные воспоминания! Он чувствовал волчий аппетит. Колосья на ниве, мимо которой он проходил, наполовину созрели, он шелушил их пальцами и зубами, жадно перемалывал маленькие скользкие зернышки, срывал новые, набил колосками полные карманы. Потом он наткнулся на орехи, еще очень зеленые, и с наслаждением впился зубами в скорлупу; орехами он тоже запасся впрок.