Настройщик

Вскоре с дорожки послышались голоса и звуки шагов. Вошли Кэррол, князь и Синий Монах, за ними — Кхин Мио, а потом и все остальные. Эдгар поднялся и поклонился, низко, по-бирмански, по-исполнительски. «В этом смысле у пианиста больше общего с восточной, чем с западной, культурой, — подумал он, — где здороваются, пожимая друг другу руки». Он продолжал стоять, пока все не разместились на подушках, а потом снова сел на скамью перед роялем. Он собирался начать без всякого вступительного слова. Имя композитора ничего не сказало бы князю Монгная. А Кэррол наверняка узнает пьесу и сможет объяснить, что она значит или что она должна значить, с его точки зрения.

Он начал с «Прелюдии» и «Фуги до-диез минор» Баха, четвертой пьесы из «Хорошо темперированного клавира». Это была пьеса как раз для настройщика, которая помогала исследовать возможности звука. Эдгар привык с ее помощью проверять строй профессиональных инструментов. Он называл ее испытанием настройщика, его умений. До изобретения равномерно-темперированного строя было невозможно играть во всех тональностях на одном инструменте. Но при равномерном распределении звуков возможности внезапно становились неисчерпаемыми.

Он играл «Прелюдию». Мелодия взмывалась и опускалась. Эдгар чувствовал, что его самого качает вместе с музыкой. «Я мог бы многое сказать доктору, — думал он, — по поводу того, почему я выбрал ее. Это произведение, подчиняющееся строгим законам контрапункта, как и все фуги. Вся пьеса — лишь разработка одной простой мелодии, обязанная строго соблюдать правила, установленные в первых нескольких строчках. Для меня это означает, что красота основана на порядке, на правилах — из этого можно сделать определенные выводы в отношении законности и подписания соглашений. Я мог бы сказать ему, что эта пьеса без ясно очерченной мелодии, что многие люди в Англии не находят ее привлекательной из-за излишней, на их взгляд, математичности, из-за того, что в ней нет мотива, который можно легко запомнить и потом напевать. Может быть, ему самому это известно. Но если наша музыка незнакома шанам, тогда, точно так же, как их: музыка смутила меня, князя может смутить наша. Поэтому я и выбрал нечто математическое, потому что эти законы универсальны, каждый может оценить организованную сложность, волшебство, скрытое в чередовании звуков».

Было и другое, что он мог бы сказать. Например, почему он начал с четвертой прелюдии, а не с первой. Потому что четвертая — это песнь неопределенности, тогда когда как первая — мелодия достигнутой цели, а завоевывать расположение лучше начинать скромностью. Или что он выбрал ее просто потому, что она трогала его самого. «В этих звуках есть чувство. Если оно не так очевидно, как в других произведениях, может быть, как раз это и придает пьесе такую силу».

Пьеса начиналась на низких звуках, на басовых струнах, и по мере усложнения мелодии вступали верхние регистры. Эдгар чувствовал, как все его тело тянется вправо и остается там, заканчивая путешествие вдоль клавиатуры. «Я похож на марионетку, которая движется по сцене в мандалайском пве. Обретя уверенность, он продолжал играть, замедлив темп. И когда наконец пьеса завершилась, он почти забыл, что на него смотрят люди. Он поднял голову и взглянул через залу на саубву, который что-то сказал Синему Монаху, а затем жестом попросил Эдгара продолжать. Ему показалось, что доктор рядом с ним улыбается. И он снова начал играть — ре-мажор, потом — ре-ми- нор, двигаясь вперед и вперед, вверх, чередуя одни пассажи с другими. Каждый мотив — вариация начальной темы — структура, дающая возможность воплотить разные идеи. Он играл в дальних октавах, как называл их старый учитель Эдгара, и теперь подумал, насколько это название подходит для пьесы, звучащей в ночных джунглях. «Никогда не поверю теперь, что Бах ни разу не покидал Германии».

Эдгар играл почти два часа и дошел до того места, где сразу за «Прелюдией» и «Фугой си-бемоль- минор» была пауза. Это место ему напоминало о постоялом дворе на пустынной дороге. На последней ноте его пальцы замерли и легли на клавиши, он повернулся и посмотрел на слушателей.

18

Дорогая Кэтрин! Уже март, хотя я не уверен, какое сейчас число. Я пишу тебе из деревни Маэ Луин, с нашего форта, который расположен на берегу реки Салуин, в южных Шанских княжествах Бирмы. Я приехал сюда уже давно, и тем не менее это мое первое письмо отсюда. Я должен попросить у тебя прощения за то, что не написал тебе раньше. На самом деле, я, конечно, опасаюсь, что столь долгое молчание заставило тебя сильно переживать. Ты, должно быть, уже давно ждешь письма от меня, ведь я писал часто до того, как отправился на плато Шан. К несчастью, я также понимаю, что ты еще долго не прочтешь и этого письма, потому что здесь нет возможности отправить почту в Мандалай. Возможно, именно поэтому я не спешил писать, хотя, кажется, есть и другие причины, часть из них я осознаю, а другую, может быть, нет. Раньше я обычно рассказывал тебе о каких-то событиях, делился своими размышлениями. Сейчас я сам удивляюсь, отчего же не пишу с тех пор, как приехал сюда, ибо так много уже произошло. Помнится, много недель назад, по приезде сюда, я писал, что больше всего меня печалит чувство, будто все останется незавершенным. Странно, но с тех пор как я покинул Мандалай, я видел уже больше, чем мог себе представить, и больше понял то, что видел, но в то же самое время это ощущение незавершенности стало только еще более острым. Каждый день, пока я здесь, я ожидаю ответа на мои вопросы. Я жду его как бальзам на рану или воды, чтобы утолить жажду. Мне кажется, именно поэтому я и задерживался с письмом, и вот несколько ответов я все же нашел. Я пишу, потому что не писал уже слишком долго. Я знаю, что, когда увижу тебя, то, что я описываю, будет уже далеко в прошлом, впечатления улягутся. Поэтому, вероятно, я пишу еще и потому, что чувствую острую потребность занести слова на бумагу, даже если никто, кроме меня, этого и не прочтет.

Я сижу под ивой, на песчаном берегу Салуина. Это одно из моих любимейших мест здесь. Тут тихо и укромно, но все же я могу видеть реку и слышать людей, суетящихся вокруг меня. Сейчас вечер. Он только начинается. Солнце спускается к горизонту, на небе, постепенно становящимся лиловым, собираются облака — возможно, снова будут грозы. Прошло четыре дня с тех пор, как начались дожди. Мне запомнится этот день больше, чем день отъезда из Мандалая, ибо после него все переменилось на плато. Действительно, я никогда не видел ничего подобного, как этот дождь. Морось, которую мы называем дождем в Англии, не идет ни в какое сравнение с натиском муссона. Небеса разверзаются разом, и все мгновенно напитывается водой, все бегут под крышу, тропинки превращаются в грязевые потоки, целые реки, деревья качаются, и вода льется с листвы, как из кувшина, не остается абсолютно ничего сухого. О, Кэтрин, как же это странно: я могу исписать много страниц только о дожде, о том, как он падает, о каплях разного размера и о том, как ощущаешь их на лице, об их вкусе и запахе, их звуке. Правда, я могу исписать не одну страницу и об одном только звуке — какой издает капля, падая по тростниковым крышам, по листьям, по жести, по ивам.