Эрих Ремарк - Приют Грез

— Теперь свое, — попросил Фриц.

— Хорошо. — Эрнст откинул голову, чтобы отбросить волосы со лба, и вновь склонился над клавиатурой. Мощный аккорд оглушил всех. Еще один — и целая баррикада аккордов взгромоздилась следом. Мрак. Но за ним — дерзкая беззаботная трель рассыпалась серебряным смехом и вдруг, жалобно стеная, бросилась вниз, преследуемая демоническим хохотом. Непрерывное нагнетание мощи, упорный труд на глубине, строительство — все выше и выше, и вдруг крушение, за ним — восстановление, сизифов труд, настигающая поступь дьявола. Потом — мрачное, глубоко прочувствованное пение. По-детски радостное щебетанье ласточек, легкие танцевальные ритмы, баюканье, тихий смешок — и внезапно дьявольский хохот по всей клавиатуре сверху вниз, режущий диссонанс, обрыв…

Эрнст быстро встал и бросился в кресло.

— Эрнст… — Фриц был так потрясен, что не смог договорить.

Элизабет тихонько поднялась, подошла к роялю и добавила к еще реющему в комнате заключительному диссонансу глубокую, прекрасную и гармоничную концовку.

Эрнст вскочил на ноги: глаза горят, лицо застыло как маска.

Элизабет подошла к Фрицу. Тот погладил девушку по голове и вдруг заметил слезы в ее глазах.

— Миньона, — сказал он мягко. — Все хорошо. А теперь спойте мне на прощанье нашу старую песню, любимую песню-жалобу, которую моя душа не может избыть. Ее песню…

Элизабет опять села за рояль, сыграла простое вступление и запела:

Фриц всем телом вжался в кресло. Эрнст, взволнованный до глубины души, безумными глазами глядел на Элизабет. В мерцающем пламени свечей она казалась ему белым ангелом.

От кресла, в котором, съежившись, сидел Фриц, донесся короткий сдавленный звук, похожий на сдерживаемое рыдание. Эрнст прошептал себе под нос: «Миньона, настоящая Миньона», — его кулаки при этом машинально сжались и разжались.

Фриц сидел неподвижно. Эрнст чувствовал, что его глаза пылают. Он вскочил, подошел к Элизабет и молча повел ее из комнаты. Фрид и Паульхен последовали за ними. Один Фриц остался в темной мастерской, заполненной ароматом роз и красными отблесками свечного пламени в вине.

— Пусть он побудет один, — сказал Эрнст, выйдя на улицу. — Давайте прощаться.

Фрид отправился проводить Паульхен, а Эрнст с Элизабет пошли бродить по ночным улицам.

Звезды мерцали во всем своем великолепии. Элизабет остановилась и прошептала:

— Звезды…

«А ты — золотая арфа, на которой природа наигрывает свои напевы», — подумал Эрнст.

Свет фонарей блуждал по их лицам. В воздухе стоял густой аромат садов. Эрнст взял Элизабет под руку и свернул в липовую аллею на городском валу. Сонно урчала река. Липы шумели кронами.

Элизабет опять замерла на месте и прошептала:

— Эти липы…

Эрнсту показалось, будто все неузнаваемо изменилось — звезды, река, липы. Будто он их никогда и не видел раньше. Внезапно по его телу пробежала дрожь, а душу охватила невыносимая тоска. Все его мысли словно получили серебристое обрамление. Он остановился как вкопанный и с трудом выдавил:

— Элизабет…

Она молча глядела на него.

Это длилось долго.

— Элизабет… — Он опустился перед ней на колени.

Его захлестнуло темной волной и понесло куда-то к неведомым землям, серебряным землям любовной жажды.

Вдруг он ощутил на своем лбу ее слезы.

— Элизабет! — воскликнул Эрнст и заключил ее в свои объятья. — Ты! Ты! Ты — ночной покой и звезда моей тоски! Обними грезами своей души мою безумную жизнь!

Продолжая плакать, она прижалась головой к его груди. Эрнст почувствовал себя королем, у ног которого лежали чужие короны. Его родная земля неизмеримо раздалась во все стороны, и над ней замерцали мирные звезды.

Так он стоял под стенами собора, вслушиваясь в бурные откровения своей души. Внезапное осознание выпавшего ему счастья окатило его стремительной волной, Эрнст с торжествующим воплем подхватил Элизабет на руки и бросился в темноту.

— О мой светоч… Мое блаженство… Моя мечта…

Он бережно опустил ее на землю и заглянул в глаза.

А она вдруг сказала:

— Я люблю тебя…

И крупные слезы выкатились из ее глаз.

В мансарде Фрица перед портретом Лу горели темно-красные свечи. Пламя их колебалось и дрожало, так что казалось, будто прекрасные глаза изображенной на нем женщины поблескивали, а розовые губы вздрагивали.

Фриц углубился в чтение старых пожелтевших писем. На его лице ясно читались мучившие его чувства. Потом он уставился невидящим взглядом в пространство, подперев голову рукой.

Тихо открылась входная дверь. Вошел Эрнст. Он тотчас понял, чем был взволнован друг, и крепко обнял его.

— Фриц…

Фриц вздрогнул от неожиданности и страдальчески улыбнулся:

— Дорогой мой мальчик… Жизнь безумна и удивительна… Но еще безумнее и удивительнее душа человеческая…

Эрнст помог Фрицу встать.

— Фриц, ты часто подбадривал меня в минуты отчаяния. Неужто теперь ты отчаялся сам? Посмотри, звезды светят нам в слуховое окно, наше Окно Сказок. Это наши звезды…

— Если бы можно было вырвать из груди сердце и на его место вложить холодную звезду, — горько улыбнулся Фриц, — было бы куда лучше… А подчас и легче…

— Фриц, разве не ты однажды сказал, что лишь страдания придают нашей жизни ценность? Что ты и не хотел бы прожить жизнь без страданий.

Фриц молча глядел в одну точку. Потом взял себя в руки и сказал:

— Ты прав, мой мальчик. Я просто раскис. Прости. Закури сигарету и побудь еще немного со мной. Ты проводил Элизабет до дома?

— Да… И она меня.

— Я так и думал.

— Я хочу вернуться на родину!

— Элизабет — твоя половинка. Это не шаблон, каким пользуются обывательницы, сватая своих детей. Нет! По большому счету, по глубинной сути вы и впрямь подходите друг другу.

— Я ее очень люблю.

— Не забывай ее! Ведь ты знаешь, что верность не приобретается и не отбрасывается вместе с обручальным кольцом. Ты молод. Жизненные бури еще будут бросать тебя из стороны в сторону, ибо само понятие верности изменчиво, оно вовсе не так однозначно, как понимают его филистеры, у которых в жилах не кровь, а теплая водица. Венцом твоей верности будет, если ты в конце концов возвратишься к Элизабет. Ибо она — твоя половинка! Помни об этом! Может быть, мой совет пригодится тебе, когда над моей могилой уже давно будет веять ветер.