Герман Гессе Последнее лето Клингзора

Последнее лето своей жизни художник Клингзор, сорока двух лет, провел в тех южных краях близ Пампамбьо, Карено и Лагуно, которые он и в прежние годы любил и часто навещал. Там родилась его последние картины, те вольные переложения явлений мира, те странные, яркие и деревьями и похожими на растения домами, которые знатоки предпочитают картинам его в классического» периода. В его палитре было тогда всего несколько красок, очень ярких: желтый и красный кадмий, зеленая вверонезеч, изумрудная, кобальт, фиолетовый кобальт, французская киноварь и гераневый лак.

Весть о смерти Клингзора ужаснула его друзей поздней осенью. В некоторых его письмах проглядывало предчувствие или желание смерти. Отсюда, наверно, возник слух, будто он покончил с собой. Другие слухи — они ведь всегда пристают к именам, вызывающим споры, — не менее беспочвенны, чем этот. Многие утверждают, будто Клингзор уже несколько месяцев страдал душевной болезнью, и один не очень умный искусствовед пытался объяснить поразительную восторженность его последних картин этим мнимым безумием! Больше оснований, чем эта болтовня, имеет богатая анекдотами молва о тяге Клингзора к алкоголю. Такая тяга у него была, и никто не называл ее по имени чистосердечнее, чем он сам. В определенные периоды, и вчастности в последние месяцы жизни, он не только испытывал радость от возлияний, но и сознательно искал опьянения, чтобы заглушить свои боли и часто невыносимуютоску. Ли Тай Пе, сочинитель очень глубоких застольных песен, был его любимцем, и в хмелю он часто называл самого себя Ли Тай Пе, а одного из своих друзей — Ту Фу.

Наступило какое–то страстное и быстротечное лето. Жаркие дни, сколь ни были они долги, отгорали как пламенные флаги, за короткими душными лунными ночами следовали короткие душные ночи с дождем; стремительно, как сны, и также переполненные картинами, уносились блестящие, лихорадочные недели.

После полуночи, вернувшись домой с ночной прогулки, Клингзор стоял на узком каменном балконе своей мастерской. Под ним головокружительно спускались террасы старого сада, беспросветного столпотворения густых крон, пальм, кедров, каштанов, церцисов, буков, эвкалиптов, опутанных вьющимися растениями, лианами, глициниями. Над чернотой деревьев белесыми бликами мерцали большие жестяные листья магнолий с полузакрытыми огромными, с человеческую голову, белоснежными, бледными, как луна и слоновая кость, цветками, от которых легко и мощно поднимался густой лимонный дух. Откуда–то издалека усталыми всплесками долетала музыка, гитара, пианино ли, нельзя было разобрать. Где–то в птичнике вдруг вскрикнул павлин, дважды и трижды, прорвав лесистую ночь коротким, злым и тупым звуком своего несчастного голоса, словно вся боль животного царства надрывно грянула из сокровенных глубин. Свет звезд тек по лесной долине, высоко и одиноко белела над бескрайним лесом часовня, зачарованная и древняя. Озеро, горы и небо неразличимо сливались вдали.

Клингзор стоял на балконе в рубашке, опершись голыми до локтя руками на железные перила, и мрачноватогорячими глазами читал письмена звезд на бледном небе и тусклых бликов на черных клубах деревьев. Павлин напомнил ему. Да, опять была ночь, было поздно, и следовало уснуть, непременно, любой ценой. Наверно, если бы действительно поспать несколько ночей по–настоящему, часов по шести, по восьми, можно было бы отдохнуть, глаза стали бы снова послушны и терпеливы, а сердце спокойнее и прекратилась бы боль в висках. Но тогда прошло бы это лето, прошел бы этот сумасшедший сверкающий летний сон, и с тысячи не увиденных любовных взглядов, погасли бы, неувиденные, тысячи неповторимых картин. Он прижался лбом и болящими глазами к прохладным перилам, от этого на миг стало легче. Через год, может быть, а то и раньше эти глаза ослепнут, и огонь в его сердце потухнет.

Нет, никто долго не вынесет этой пылающей жизней. Никто не может все время днем и ночью гореть всеми своими огнями, всеми своими вулканами, никто не пылать пламенем, каждый день помногу часов в жгучем труде, каждую ночь помногу часов в жгучих мыслях, не–своими чувствами и нервами, оставаясь светлым и бессонным, как замок, за всеми окнами которого день за днем гремит музыка, ночь за ночью сверкают тысячи свечей. Дело идет к концу, растрачено уже много сил, сожжено много света глаз, истекла кровью изрядная доля жизни.

Внезапно он рассмеялся и выпрямился. Его осенило: не раз уже он так чувствовал, так думал, так боялся. Во все с обоих концов, жил то с ликующим, то с надрывным чувством буйного, сжигающего расточительства, с отчаянной жадностью осушить чашу до дна и с глубоким, затаенным страхом перед концом. Не раз уже он так жил, не раз осушал чашу, не раз полыхал ярким пламенем. Иногда конец бывал ласков, как глубокий, без памяти, зимний сон. Иногда он бывал ужасен, бессмысленная опустошенность, нестерпимые боли, врачи, печальное прозябание, торжество слабости. Во всяком случае, с каждым разом конец горения становился все хуже, все печальнее, все разрушительнее. Но и это всегда превозмогалось, и через сколько–то недель или или месяцев после мук или тупости наступало воскресение, начинался новый пожар, новый взрыв подземного огня, начинались новые жгучие труды, новая блестящая опьяненность жизнью. Так бывало, и периоды муки и прозябания, плачевные промежуточные периоды, забывались и уходили в небытие. И хорошо. Уладится, как не раз улаживалось.

Он с улыбкой подумал о Джине, которую видел сегодня вечером, с которой играли его нежные мысли в течение всего ночного пути домой. Какой красивой, какой теплой была эта девушка в своей еще неопытной и боязливой пылкости! Играя, он с нежностью произнес, как будто снова шептал ей в ухо:

— Джина! Джина! Сага Джина! Carinna Джина! Bella Джина!

Он вернулся в комнату и снова включил свет. Из беспорядочной кучки книг он вытащил красный том стихов; ему вспомнилось одно стихотворение, вернее, кусок стихотворения, показавшийся ему несказанно прекрасным и полным любви. Он долго искал, пока не нашел:

С глубоким наслаждением впивал он темное вино этих слов. Как это было прекрасно, как проникновенно и волшебно: «Мой светоч милый»! И не оставляй меня, молю»!

Он, улыбаясь, ходил взад и вперед перед высокими окнами, читал вслух стихи, говорил их далекой Джине: «Не оставляй меня, молю!» — и его голос становился глухим от нежности.

Потом он отпер этюдник, который после долгого рабочего дня носил с собой и весь вечер. Он открыл альбом для эскизов, маленький, самый любимый, и отыскал последние листы, вчерашние и сегодняшние.