Эрве Базен - Супружеская жизнь

Так как проблема именно в детях, поговорим о них. Будем откровенны: меня они страшно раздражают. В детях вся сила Мариэтт, и в них же моя слабость. Я знаю это. Чем чаще я отсутствую, тем больше она их перетягивает к себе. Они уже не грудные младенцы, но жене хочется все еще видеть их прежними, очаровательными малютками. Когда мне было семь лет, мама сказала:

— Выпадет первый молочный зуб — и настоящее детство кончается.

По мнению Мариэтт, я плохо расслышал: детство кончается, только когда выпадет последний молочный зуб. До семи или же до двенадцати лет? Ведь это большая разница! Я возражаю. В беседах на эту тему я веду себя агрессивно. Если рассматривать воспитание так, как его понимают Гимарши, если не навести тут настоящий порядок, то мои сыновья станут такими же, как Эрик, а мои девочки — такими же, как Рен. Что за дети, они никогда не хотят есть за обедом, а все потому, что Мариэтт позволяет им рыскать по шкафам. Дети обожают рисоваться: ведь всеми их выходками восхищаются. В школе они среди отстающих, дома их до того оглупили лепетом на примитивном младенческом языке, что обычный французский язык им трудно усвоить. У наших деток нет друзей. Мариэтт всех находит недостойными этой чести (Анри… ну нет, он последний ученик в классе! Марко… о, это тот маленький мулат! Соланж… она ведь дочка продавца из мясной лавки!). Дети наши требуют за обедом белого куриного мяса, обязательно хлебную горбушку, и все потому, что им предоставляют право за столом выбирать первыми. По хозяйству они ничем не помогают, даже свои кровати не застилают, ведь Мариэтт считает делом чести воспитывать их, как принцев. Но ходить за покупками соглашаются. Мать позволяет им оставлять себе часть сдачи и покупать конфеты и игрушки. Дети тиранят мать, теребят по любому поводу, не оставляют ее в покое ни на мгновение, и все потому, что она сама приучила их злоупотреблять ее терпением. Они трусливы, робки, плаксивы, вечно цепляются за материнскую юбку, у них не бывает ни шишек, ни синяков, им неведом даже самый незначительный риск, а это необходимо, чтобы развить ум ребенка… Боже милостивый! Считается, что мужчины в делах воспитания слабо разбираются, а особенно эти Бретодо, они ведь из породы неплодовитой, а стало быть, и не имеющей опыта. Само собой разумеется, что многочисленные Гимарши имеют опыт: конечно, у них он несколько меньше, чем у курицы, которая на этот счет дока — ведь она сносит за год двести яиц. Пусть так. Но я только констатирую, что меня, как и Эрика, женщины заставляют делать им детей.

Как-то раз за воскресным обедом, сразу после сладкого, у Ивонны началась икота.

— Считай без перерыва до пятидесяти, — говорит Габ.

Мамуля бросает монету в сто франков за шиворот несчастной, и та вскрикивает:

— Ой! Какая холодная!

Но не теряет самообладания, оставляет выпавшую монету у себя.

— Спасибо, мамуля… Ой, опять!

Дают ей чашку холодной воды, чтобы выпила разом, потом капельку уксуса на кусочке сахара. Напрасный труд. Ой, ой! Вся семья огорчена. В таком состоянии малышку нельзя взять с собой в гости к тетушке Мозе. Девочку оставляют с Арлетт. Но не беспокойтесь, как только мы отправимся к тетушке, икота у Ивонны пройдет.

Такая же история происходит и в дни, когда надо писать в школе диктант, в этих случаях вовсю процветает головная боль, этот профилактический прием приносит успех, если не вмешиваюсь я. Есть и другой прием — подчистка отметок в дневнике. Но трепка, полученная Лулу — от меня, конечно, — так огорчила его мать, что она теперь старается предвосхитить наказание и первая просматривает дневник. В случае нужды она сама сотрет плохой балл и впишет подходящий. Как-то раз в порыве вдохновения Мариэтт даже переделала двенадцать на двойку — столь блестящая отметка по правописанию для Никола была необычной.

Нет, для нее положительно все, как говорил Гомбровиц, рассматривается с точки зрения детей . У меня в ушах звенит от этой ее интонации счастливой собственницы. Когда надо отправлять детей в школу, начинается обычное сюсюканье:

— Моя Ивонночка, девочка моя, забыла поцеловать мамочку!

Эти проводы и встречи происходят четыре раза в день. Если добавить к ним утреннее вставание и вечернее укладывание в кроватки, то вот уже шесть сеансов бесед этого рода, помноженные на восемь щечек для поцелуев. Это еще один аспект коэффициента — о коэффициенте смотрите выше.

Впрочем, можно подметить еще одну особенность: Мариэтт сама зовет себя в третьем лице — мамой — при детях.

— Нет, оставь, мамочка тебе это сделает.

Она уже третье лицо, лицо, их обслуживающее. Что же касается имени, то даже между нами оно отмирает. Она зовет меня к столу:

— Ты идешь завтракать, папочка?

Я тоже всего лишь анонимный персонаж, обозначаемый только по его функции, естественно вторичной, вытекающей из первичной функции, что, впрочем, ни разу не побудило Мариэтт позвать меня:

— Ты идешь завтракать, муженек?

Итак, всепожирающая, всем пожираемая, одержимая властной заботливостью, превращающая начищенное до блеска донышко каждой кастрюльки в собственный ореол, Мариэтт так безупречна — увы, так безупречна! — в сравнении со мной, грешником, и так незаменима, и знает это, и делает все, чтобы быть таковой, и сама она того не знает, что все это лишь ее оборонительное оружие. Разве я могу не признавать ее беспощадное самопожертвование?

Я собираюсь уходить. Комок подступает к горлу, отпускает и снова подступает. Задержи же меня, Мариэтт! Ты мне не опротивела, нет. Ну сделай же что-нибудь. Тебе надо немного похудеть. Пойти к парикмахеру. Подкрась губы, подведи глаза. Полроси у радуги семь цветов для семи платьев на каждый день недели, чтобы выглядеть по-разному. Сбрось этот передник, который придает тебе неизменно будничный вид. Ах, если б, когда я возвращаюсь…

Нет, этого не будет. Я смотрю, как она трудится на кухне. В домашнем платье. Растрепанная. Платье сидит мешком. Она чистит морковку. Я медленно надеваю плащ. Ты не знаешь, толстушка, куда я направляюсь? Идет дождь. Такой уж город Анже: зимой в нем льют дожди и снег лежит недолго, так что нельзя шаг за шагом проследить путь неверного мужа.

Это сущее безумие, я знаю. Анже, как и многие провинциальные города, состоит из площади — она именуется площадью Сборов, что говорит само за себя, — двух бульваров и четырех или пяти главных улиц, по которым прогуливаются жители, перед тем как отправиться спать, на другие улицы, так и остающиеся окраиной. Если вы не врач и не дантист, чья профессия позволяет принимать кого-то у себя в кабинете, то, значит, для свиданий вам надо уходить из дому; встречаться постоянно с девушкой так, чтоб никто об этом не узнал — дело далеко не простое. И вы сразу поймете причины, по которым житель Анже остается верен своей жене в радиусе десяти километров. Гостиницы сосредоточены в центре города, туда пойти немыслимо: это все равно что публично объявить о своей связи. Также немыслимо снять меблированную комнату или какую-нибудь тайную квартирку — хозяева обязаны заявлять о своих жильцах, да еще извещать налогового инспектора, вот из-за этих бумажонок вам никуда не скрыться от бдительности тысячеоких соглядатаев. Остаются гостиницы в Сегре, в Сомюре и деревни с их гостеприимными живыми изгородями; там в хорошую погоду, если крестьяне не жнут и не сеют поблизости от вас, можно заняться тем же, чем занимаются птицы, кролики или бродячие собаки, тоже на лоне природы. Но прежде чем улететь на крыльях мечты, надо долго добираться по грешной земле. Что ни говорите, автомобиль действительно упростил наши нравы. И все же будьте осторожны! Не поджидайте свою даму в центре города, а главное, каждый раз в одном и том же месте: это быстро заметят. Уезжайте подальше. Увы, пригородная зона все расширяется, люди жаждут обзавестись там хижиной для воскресного отдыха. Стало быть, у вас должно быть время в запасе; и молите бога, чтобы ваши свободные часы совпали со свободным временем вашей подруги, а чтобы узнать это, надо заранее осторожно позвонить ей по телефону.