Константин Седых - Даурия

Лукашка сдал. Он более спокойно проговорил:

– Так-то оно так, а зачем же у нас оружие отобрали? Не имеют они на это правое. Мы жаловаться поедем. Чем мы теперь при случае буржуев бить будем? Ведь нас теперь голыми руками передавить могут.

– Не об этом теперь забота, – сказал Мурзин. – Страшно делается, как подумаю, что нас, дураков, своя власть судить будет.

– Это верно. Нас судить, а сволочь всякая над нами смеяться будет. Ух, гады!.. – снова закипятился Лукашка.

– А вы раньше времени голов не вешайте, – утешил их на прощание Тимофей.

На качелях с веселой песней качались девки. Ветер с Драгоценки трепал их цветные юбки, платки на плечах и ленточки в косах. Вешнее солнце освещало счастливые, возбужденные лица девок, сияло на запястьях и серьгах. Скрипела, гнулась толстая матка, глухо гудели козлы, а девки бесстрашно раскачивались все пуще и пуще. На концах широкой доски, у веревок, стояли самые отчаянные. При взлете они оказывались на мгновение выше матки и широко раскрытыми глазами видели через нее не только ближние сопки, но и площадь, и дома, и улицы, усеянные праздничными группами людей. При щемящих сердце падениях девки испуганно вскрикивали, жмурили глаза, но все не унимались. Внизу стояли парни и подзадоривали:

– А ну, Ольга, поддай!

– Не сдавайся, Манька! Укачай их, чтобы голова скружала…

На одном конце доски стояла смуглая, с гибким и стройным телом девушка в ярко-алой шелковой блузке и полосатом платке. Захлебываясь от ветра, жмуря большие сияющие глаза, не переставая беспричинно смеяться, взлетала она над маткой, распрямлялась, сгибая в коленях тесно сжатые ноги, сильным резким движением разгоняла качели быстрей и быстрей. На лице ее было выражение такой неуемной радости и подмывающего веселья, что подошедший к качелям Тимофей Косых невольно залюбовался на нее. Не отрываясь, глядел он на девичьи руки, словно вылитые из бронзы, на смоляные локоны, выбившиеся из-под платка. Скоро девушка заметила, что Тимофей пристально разглядывает ее. Она повернулась и смело встретила лучистыми горячими глазами его взгляд. В следующий раз, пролетая мимо него, она что-то крикнула и зарделась, но слова ее потонули в визге и хохоте девок.

«Вот это деваха! – с восхищением, не переставая наблюдать за ней, подумал Тимофей. – Обязательно заговорю с ней».

Вдоволь накачавшись, девки уселись отдыхать на устроенных возле качелей лавках, шепчась и пересмеиваясь. Но посидеть им пришлось недолго. Назарка Размахнин широко развел свою зеленомехую гармонь и грянул залихватскую «барыню», подмывающую ринуться в круг и плясать, плясать до упаду. Парни не вытерпели и понеслись приглашать девок. Не отстал от них и Тимофей. Подбежал он, опередив других, к приглянувшейся девушке и, молодцевато стукнув каблуками, пригласил ее плясать. Она согласилась. Схватив за руку, увлек ее Тимофей в круг и тут только почувствовал по размашистому стуку в груди, что он взволнован. И он не в шутку упрекнул себя: «Старик-старик, а сразу помолодел, как по душе девку увидел».

Во время пляски, улучив минутку, Тимофей наклонился к девушке и тихо спросил:

– Вы здешняя будете?

Она кивнула.

– Чьих будете?

– Мунгалова.

– А как зовут?

– Все так же.

– Да как же все-таки?

– Феней.

– А где вас не видно было?

– Я весь пост на заимке со скотом прожила.

– И не надоело?

– Надоело, да еще как… Радехонька, что домой вырвалась.

– До службы я вас как будто не встречал.

– Ой, врешь!.. – рассмеялась озорно Феня. – Встречал. Как-то один раз на свадьбе… – Она не досказала. Пляска кончилась, и девки бросились к лавкам. Феня последовала за ними, крикнув на прощание:

– Потом скажу!..

После ужина Тимофей заторопился на вечерку, надеясь повстречать там Феню. Когда он пришел, вечерка была в разгаре. В избе плавали табачный дым и желтая пыль избитой множеством ног в труху соломы, которой был устлан пол.

Тимофей остановился у порога, поискал Феню глазами, но не увидел. Только когда в избе стало на минутку тихо, он услыхал ее голос. Она сидела в кути, где хозяйка избы старуха Шулятьиха курила длинные, толстые цигарки из крепчайшего самосада и рассказывала какую-то бывальщину. Тимофей протиснулся в куть, поздоровался с Шулятьихой за руку.

– Можно с вами посидеть?

– Посиди, посиди, если охота пришла, – показывая коричнево-желтые зубы, рассмеялась понимающе Шулятьиха и подвинулась, освободив ему место между собой и Феней.

– Вы, Феня, почему не пляшете?

– Развеселить ее надо, – отозвалась Шулятьиха. – Она чего-то шибко скучная. Подсела ко мне, да и пригорюнилась.

– Ничего не пригорюнилась. Просто с тобой посидеть захотела.

– Ой, девка, по глазам вижу, что врешь.

– Верно, верно, – поддакнул Тимофей.

Феня вспыхнула, поднялась и побежала к девкам, звонко хохотавшим в переднем углу. Шулятьиха, поглядев ей вслед, сказала Тимофею:

– Смущается тебя. Вишь, как зарделась, сердешная. Хорошая девка. Ты жениться-то не собираешься?

– А что?

– Да вот тебе и невеста. Славная девка, работящая, да и пригожая, из самых пригожих.

Когда расходились по домам, Тимофей догнал у ворот Феню, тихо спросил:

– Можно проводить?

Она не ответила, но по тому, как поглядела на него, он понял, что можно, и смело взял ее под руку. Широкая улица была дымно озарена лунным светом. Немолчно шумела вдали Драгоценка, выли в сопках волки.

У мунгаловского дома Тимофей и Феня присели на бревна. Но Феня все время оглядывалась по сторонам, порывалась уйти. Невольно переходя на «ты», Тимофей спросил:

– Отчего ты такая беспокойная?

– Боюсь. Увидят тут с тобой, так потом засмеют.

– Ты ведь мне что-то рассказать хотела.

– А домой меня отпустишь, так расскажу.

– Нет, не отпущу. Возьму и уведу прямо к себе, – пошутил Тимофей.

Она засмеялась и спросила:

– Ты помнишь свадьбу у Чепаловых?

– Как же, помню. В тот год я ведь на службу пошел. Стало быть, целых пять лет прошло.

– С той свадьбы я тебя часто вспоминала.

– Да что ты говоришь! Вот не знал. Уж не пробовал ли я тогда ухаживать за тобой?

– Ты тогда и не замечал меня. Ведь мне всего тринадцать годов было… Собрались мы тогда с девчонками да пошли поглядеть, как Чепаловы свадьбу встречать будут. Пришли спозаранок, еще солнце не закатилось. Ждали на холоде долго-долго. Помнишь, сколько народу тогда собралось? В дому полно и на крыльце, в ограде и за воротами. А свадьба будто пропала – не едет и не едет. Мы, ожидаючи, все глаза проглядели. А потом все вдруг закричали: «Едут! Едут!» – и почал народ с места на место метаться. Я про себя решила, что самое интересное в доме будет, да и шмыгнула туда. На заднюю половину кое-как пробралась, а дальше никак не могу. Народ стоит стеной и не двигается, а потом вдруг как шарахнется, как начнет толкаться, так только отскакивать успевай, чтоб не раздавили. Сжали меня, и не могу выбраться ни взад, ни вперед. А свадьбу той порой у крыльца встретили и в дом повели. Народ совсем обалдел. Тут меня так притиснули к печке, что у меня слезы из глаз посыпались. И ничего-то мне не видно, кроме чьей-то спины в полушубке. Слышу, что жених с невестой и поезжане в зал проходят, а мне не видать. Не вытерпела и закричала: «Ой, задавили!» Впереди меня стоял здоровенный казачина, я ему как раз до кушака была. Начала я его кулаками по спине бубнить да упрашивать: «Дяденька, вытащи меня». Дяденька добрый попался. Взял он меня на руки, поднял выше всего народу, да и посадил на чепаловскую печку. Оттуда уж я все осмотрела, все увидела.