Константин Седых - Даурия

– А то, что тебя еще до семеновцев свои посёльщики на кол посадят. За грехи Никиты Клыкова каждому из нас кишки на барабан смотают, если рот разинем. Я тебе точно говорю…

В это мгновение с дребезгом разлетелось стекло выходящего на улицу окна. Увесистый камень, никого не задев, пролетел через всю избу и ударился в дверь. Ворвавшимся ветром задуло лампу и едва мигавшую свечу.

– Граната! Ложись! – раздался чей-то перепуганный голос.

– Камень это, а не граната, – торопливо, но уверенно бросил Тимофей и, выхватив из кармана револьвер, бросился на крыльцо. Следом за ним выбежали Симон и Лукашка. Чей-то грузный топот донесся до них из переулка, ведущего на заполье. С каждым мгновением он становился тише. Тимофей раз за разом трижды выстрелил в ту сторону прямо с крыльца. Оттуда немного погодя ответили выстрелом. Симон по звуку определил, что стреляли из берданки. Тимофей и Лукашка перескочили через заплот и кинулись в проулок, но Симон остановил их, сказав, что они могут там нарваться на засаду. Гнаться за неизвестным отсоветовали и вышедшие тем временем на крыльцо остальные казаки.

Когда снова зашли в избу и зажгли свечу, Семен Забережный, вытирая порезанную осколком стекла щеку, зло спросил Волокова:

– Видел?

– Видел, – рассмеялся Волоков. – Выходит, оно и впрямь я не все рассудил.

– А свечу лучше потушить, – сказал Мурзин. – Как бы нам верно гранату не подкатили.

– Пусть лучше кто-нибудь выйдет на улицу и покараулит, пока мы разговариваем, – попросил Кушаверов.

Пойти согласились Лукашка, взявший винтовку у Симона, и Герасим, который про себя рассудил, что на улице менее опасно, чем в избе. Уходя, он позвал с собой и Романа, но тот идти наотрез отказался. Роману было в этой необычной обстановке немного не по себе, но он гордился тем, что фронтовики отнеслись к нему как к равному, и решил держать себя так, чтобы быть достойным этого доверия. В избе к нему подсел Тимофей и спросил:

– Ну как, не праздновал труса?

– Я не из пугливых. Камнем меня не испугаешь.

– Не надумал идти Семенова бить?

– Если возьмете с собой, не отстану.

Разговор их был прерван Кушаверовым, который попросил соблюдать тишину.

– Не сегодня завтра пойдем на Семенова. В Нерчинском Заводе началась запись в Красную гвардию. Народ валит густо. Из Орловской послезавтра уходят добровольцами двадцать семь человек. А сейчас, – сказал Кушаверов, – мы хотим знать с товарищем Балябиным, на сколько человек можно рассчитывать у вас. Давайте говорите.

Первым поднялся Семен Забережный. Смущенно поигрывая старыми кожаными рукавицами, он неторопливо сказал:

– Меня дружба с атаманом давно не берет, давно я на них зуб точу. На заморских соседей тоже зло имею. Они мне две отметинки в девятьсот четвертом на теле поставили да мою шинель в девятнадцати местах свинцом испортили. А шинель у меня добрая была. Так что ежели дадите оружие, то записывай меня, Кушаверов.

– За оружием дело не станет.

– Тогда и говорить не о чем, – опустился Семен на лавку.

– А ты, Волоков, не передумал?

– Пиши меня вторым. Кажется, и в самом деле без войны не проживешь.

Роман, которого давно подмывало поднять руку и сказать, чтобы записали и его, наконец не вытерпел, рвущимся голосом крикнул:

– И меня прошу, товарищ председатель, записать.

– Это чей же такой, из молодых, да ранний? – весело спросил Кушаверов.

Ответил ему за Романа Тимофей. Кушаверов дружелюбно подмигнул Роману единственным глазом.

– Записываю. Если ты в деда удался, то казак из тебя добрый будет, а если еще и в дядю, тогда совсем хорошо. – Он нагнулся к Балябину и стал ему что-то рассказывать. «Про деда, должно быть, – решил Роман. – Только что я теперь этому самому деду да отцу говорить буду? Попилят они меня вдоволь, знай только глазами моргай».

Записались идти на фронт все, кроме Герасима Косых.

– Пусть уж Тимоха атамана бьет, а из меня вояка плохой, – сказал он Кушаверову, когда его вызвали из ограды.

Сразу после того, как была произведена запись добровольцев, Кушаверов и Балябин выехали в Орловскую, захватив с собой Лукашку, который должен был привезти оттуда отобранные у него и его товарищей винтовки. Проводив их, фронтовики стали расходиться по домам.

Оставшись наедине с Тимофеем, Роман поспешил ему выложить свои опасения. Он не на шутку побаивался гнева отца и деда. Тимофей похлопал его по плечу:

– Ничего, не тужи. Ежели здорово прижмут, то ты скажи им, что не пойдешь с нами.

– Ну, уж этого я не скажу.

– Да ты не горячись, а выслушай меня. Война заварилась не шуточная, а твой год очередной. И я тебе смело могу сказать, что на войне ты все равно будешь. Мобилизуют тебя, – это будь спокоен.

– А что я фронтовикам скажу, с какой рожей глядеть на них буду? Нет, лучше уж я с отцом поссорюсь, а на фронт пойду добровольцем, – твердо заявил ему Роман перед тем, как расстались они у улыбинских ворот.

Федот пьянствовал и буянил, всячески показывая Мурзину и Лукашке, что не больно он их боится. В кармане широченных штанов носил он бутылочную гранату. Молчаливое одобрение своим поступкам находил он на Царской улице, желавшей во что бы то ни стало столкнуть его с фронтовиками. И нового убийства в поселке не случилось только потому, что фронтовики образумились и больше не гуляли. Скоро им было возвращено отобранное у них оружие. Но к тому времени Федот уже скрылся из Мунгаловского. Прогуляв свои личные вещи, он подобрал ключи и по старой привычке забрался в хозяйский амбар. На собственных плечах стаскал он за ночь к контрабандистам в Курлыченскую улицу четыре мешка пшеничной муки. Этим самым он лишил себя расположения покровителей и обречен был на постыдное изгнание. Платон, обнаружив пропажу, немедленно выставил георгиевского кавалера за ворота, кроя его отборным матом. Как ни клялся, ни божился Федот честно отработать украденное, Платон не принял его обратно. И тогда решил он податься на прииск Быстрый, где жил его родной дядя.

Заявившись на прииск, Федот неделю работал в старательской артели на вскрытии шурфов. В субботнюю дележку на его пай досталось четыре золотника золотого песка. В воскресенье он снова загулял, и занесло его в картежный притон. Притон находился в землянке, вырытой прямо в сопке, на краю приискового поселка. Содержал его бывший ссыльный поселенец татарин Сулейман. Был Сулейман свирепого вида, рослый дылда и умел так страшно вращать пронзительно-черными, навыкате, глазами, что прослыл отчаянным душегубом. Всячески охранял Сулейман свою репутацию мошенника и злодея, извлекая из нее немалые выгоды. Начиная метать банк, втыкал он перед собой в столешницу широкий, исписанный изречениями из Корана кинжал. Это означало, что всякий, передернувший карты и уличенный, мог заранее считать себя мертвым. Но никогда не уносили зарезанных из притона, в котором плутовал лишь один хозяин, способный любому жулику дать сто очков вперед.