Константин Седых - Даурия

Наконец берданка выбросила клуб белого дыма, и пулемет затих.

– Следи теперь, Федюха, чтобы новый пулеметчик не подполз! – крикнул отец, но сын не отозвался. – Да ты оглох, что ли? Слышишь, что говорю?

Но сын молчал и был неподвижен. Василий Андреевич подполз к нему и убедился, что он убит. Пуля попала ему прямо в переносицу.

– Что с ним, ладно ли? – обеспокоенно спросил отец.

– Убили.

– Эх, Федюха, Федюха!.. – вырвалось у отца. – Что я теперь матери скажу? – Он выругался в сердцах и припал к берданке. Она снова бабахнула – и с сопки били теперь только винтовки.

Василий Андреевич взмахнул флажком. Это был сигнал Семену Забережному. И тотчас же с хребта из леса вырвалась конница и понеслась вниз по дороге, подняв густую пыль. Крутя над головой шашку, впереди скакал Семен. У Василия Андреевича подступили к горлу слезы, слезы восхищения теми, кто шел в эту безумно смелую атаку. А у него за спиною раз за разом грохотала берданка.

Сотня за сотней свергались с хребта в непроглядную пыль, и лихое, все затопившее «ура» грозно и самозабвенно доносилось оттуда.

Передняя сотня была уже у сопки. Там семеновцы потеряли ее из виду. Огибая сопку, неслась она по дороге, невидимая для них и оттого вдвойне страшная. А за нею уже подходили туда бесконечным потоком другие сотни. И семеновцы не выдержали. Сломя голову они кинулись к своим коноводам, боясь окружения. Всего на две, на три минуты они опередили партизан и первыми достигли Георгиевки. Оттуда, отчаянно полосуя нагайками коней, помчались они по дороге на Нерчинский Завод.

О том, что семеновцы бросили свои пулеметы, Василий Андреевич узнал от старого охотника. Старик поднялся на ноги и пошел к сыну.

– Ты что это, папаша? Убьют ведь! – крикнул он охотнику.

– Нет. Смотри они удочки и пулеметы бросили. Тут ведь кого хошь ужас возьмет. Вон какая сила на них обрушилась. Э-эх, не мог, Федюха, поберечься! – вдруг расплакался он и опустился перед сыном на колени.

Василий Андреевич приказал Лукашке и Симону доставить убитого на дорогу и погрузить на какую-нибудь подводу в обозе, а сам сел на коня и поскакал на хребет. Скоро над хребтом взвился черный дым – сигнал о всеобщем отходе. И, увидев его на самых дальних сопках, узнали партизанские заслоны, что прорыв удался. Полки и обозы, точно вода в половодье, устремились в пробитую брешь.

К вечеру они были уже на Аргуни, и дальнейшая дорога в глухую Уровскую и Урюмканскую тайгу была открыта для них.

Пробившись из окружения, Журавлев бесследно сгинул в тайге. Трое суток он вел свой отряд звериными тропами через хребты и пади. Партизаны оборвались и отощали, но с честью вынесли все лишения и тяготы беспримерно трудного перехода. Журавлев умел совершать невозможное. Везде, где не ладилось дело, вовремя появлялся этот беспощадный к себе и требовательный к другим человек, с крепко посаженной на широкие плечи лобастой головой. На горячем вороном коне носился он от сотни к сотне, в сбитой на затылок фуражке, с нагайкой в руке. И, завидев его коренастую, словно вылитую вместе с конем, фигуру, подтягивались и шли веселее поредевшие сотни.

– Ну как, подтянуло животы, ребята? – спрашивал он, осадив коня.

– Подтянуло, – отвечали партизаны.

– На Газимуре для нас пироги пекут. Поторапливайтесь. Все наверстаем, – шутил он, показывая этим, что все идет как надо.

На четвертую ночь внезапно ворвались его партизаны в Газимуровский Завод и наголову разбили стрелковую роту и учебную команду противника. Устроив короткий отдых, повел Журавлев их уже знакомым путем на Богдать, увозя с собою большие трофеи. Там и соединился он на одиннадцатый день со своими главными силами.

Журавлев и Василий Андреевич встретились в занятом под штаб купеческом доме. Оба они с нетерпением ждали этой встречи, оба чувствовали себя виноватыми за допущенную в Орловской ошибку.

– Сердит ты, однако, на меня, Василий Андреевич? – спросил Журавлев, как только они поздоровались. – Оправдываться, брат, не стану – виноват. Вел себя как самый последний прапорщик.

– Виноват не ты один, – довольный таким вступлением, сказал Василий Андреевич. – А чья вина больше или меньше – разбираться, по-моему, не к чему.

– Нет, разобраться надо. Это вперед наука будет и мне и Бородищеву. Не послушались мы тебя, посчитали, что сами с усами. Забыли хорошую старую пословицу: век живи – век учись.

Он придвинулся поближе к Василию Андреевичу и, глядя прямо ему в глубоко запавшие, подведенные синевой глаза, сказал, что о многом передумал за эти дни. По тому, как было это сказано, понял тот, что прежние недоразумения между ними никогда не повторятся.

– Мне тоже пришлось мозгами пошевелить. Не раз скребли у меня на сердце кошки, когда остался я без тебя и Бородищева, – сознался в свою очередь Василий Андреевич и стал рассказывать, как выходили полки из окружения, какие понесли при этом потери.

Журавлев слушал его с загоревшимися глазами. Он то вставал, то садился, не находя себе места. Руки его все время беспокойно двигались. Они перебрали и перещупали все, что находилось на столе. Сам не замечая того, раздавил Журавлев коробку со спичками, сломал мундштук у подвернувшейся трубки.

– Что же это ты делаешь! – оборвав свой рассказ, закричал Василий Андреевич. – Вон какую мне трубку испортил…

– Фу ты, черт! – принялся Журавлев виновато потирать свою лбину. – Растравил ты меня своим рассказом. Здорово это у тебя вышло с ложной атакой. Был от гибели на волоске и вывернулся. Вот тебе и штатский человек.

– Нужда всему научит, – устало улыбнулся Василий Андреевич. – Колечко семеновское разорвали мы в общем неплохо. Но было бы лучше в него не попадать. Наши неудачи тяжело отозвались на состоянии партизан. Пока я выбрался сюда, из полков дезертировало около трехсот человек. Отличаются всё аргунские казаки. Уходят, мерзавцы, от нас так же дружно, как примыкали к нам. Хорошо держатся только приисковые рабочие и крестьяне.

– Эти и будут держаться. Партизанить они пошли с ясной целью. Умрут, а не разбегутся.

– Все это так, но ведь их у нас слишком мало. Половина у нас все-таки казаки. Народ это неустойчивый, колеблющийся. Но если мы будем воевать и громить семеновцев, казаки-партизаны уходить от нас не станут.

– Но для этого мы должны не отсиживаться, а снова идти партизанить.

– Теперь я согласен с тобой, Василий Андреевич, полностью согласен. Но вся беда в том, что бойцы устали, лошади вымотаны до предела. Требуется хотя бы недельная передышка.

– Это я и сам вижу. Пусть простоим мы здесь с неделю, но после этого нужно обязательно начинать партизанскую, а не позиционную войну.

Договорившись обо всем, они отправились навестить раненого Бородищева, который искренне обрадовался появлению Василия Андреевича и честно признался ему в своих заблуждениях.