Константин Седых - Даурия

Старик чиркнул спичку, зажигая потухшую папироску. Трепетный огонек осветил угрюмые стены. Семен успел заметить на ближнем простенке высыпавших из щелей клопов и вскрикнул:

– Мать моя, клопов-то!.. Жарко нам, дед, нынче будет.

– Беда, – согласился, пожав плечами, старик. – И как от них спастись, не придумаешь. Видно, уж терпеть надо. Одному-то из нас на стол можно пристроиться, тут они меньше кусать будут.

– Давай забирайся на стол.

– А ты?

– Я покрепче тебя, как-нибудь выдюжу и тут.

Когда старик устроился на столе, подстелив под голову дырявую куртку, Семен рассказал ему историю с залежью. Старик похвалил Семена:

– Твердый у тебя характер, каменный… Только плетью обуха не перешибешь. А за твердость тебя похвалить можно… Я молодым тоже характер имел. За этот мой характер и на каторгу угодил. Давно это было. В солдатах я служил. Стояли мы на Тереке, в городе Владикавказе. Был у нас тогда в роте командир, поручик… Вот напасть какая. Никак его фамилии не вспомню… На языке вертится, а не вспомню. Прямо наваждение какое-то. – Он повернулся с боку на спину и сокрушенно сказал: – Нет, не вспомню.

– Черт с его фамилией, – сказал Семен. – Рассказывай дальше.

– Так вот, этот наш командир был из себя такой красивый, румяный, как куколка, а характером лютее зверя. Не человек – собака. Чуть что – обязательно норовит солдата по морде. Много я от него вынес. Парень я был косолапый, в строю всегда чужие пятки оттаптывал. А он мне все в рожу норовил заехать. Только не хватило моего терпения. Устроил он мне однажды рукоприкладство перед всей ротой. Тут меня и проняло, размахнулся я да и дал ему сдачи. А там разговор короткий. Приговорили к смертной казни сначала, потом помиловали… на каторгу помиловали. С тех пор я не могу с каторгой расстаться. Раз семь бегал. Убежишь, послоняешься на воле, да и снова влипнешь. За всякий побег мне то десять, то пятнадцать лет набавляли. Если сосчитать, сколько мне сидеть, так двух жизней моих не хватит. Так вот и мыкаю мое горюшко… Теперь переболело все, пообвыклось. А на первых-то порах от тяжелых дум голова кружилась, по целым неделям спать не мог… Всяко бывало.

Поздно взошедший месяц золотыми узорами расцветил окна. Четкая тень оконной решетки легла на нары. Семен сидел, не смыкая глаз. Старик недолго поворочался и уснул, часто вскрикивая со сна. Семену смутно виднелась его вытянутая вдоль тела рука и посеребренная месяцем остренькая бородка. Семен глядел на нее, и сыновняя горчайшая жалость щемила его сердце.

Вывели Семена из этого оцепенения клопы. Скоро тело его нестерпимо зачесалось от множества укусов. Он поднялся и всю ночь до серого света проходил взад вперед по каталажке. А намучившийся за день старик даже носом не пошевелил. Он крепко спал, пуская свистящий прерывистый храп.

Утром за стариком явился сторож. Он был при шашке и револьвере.

– Пойдем, дед, по этапу. Там нонче партия ночевала, скоро она тронется на Зерентуй, так мне приказано тебя сдать конвойному начальнику.

Днем Семен колол во дворе станичного правления дрова, когда услыхал глухой и мерный топот множества ног. Оставив топор в нерасколотом чурбане, он вышел за ворота. По улице, растянувшись на добрых полверсты, шла серая колонна каторжников, гремя кандалами. В конце колонны, припадая на левую ногу, худенький и сутулый, шагал по дороге старик, подгоняемый рослым конвойным солдатом. Семен крикнул ему:

– Прощай дедка!

– Прощай, парень, прощай, – откликнулся старик. – Спасибо тебе, мил человек, за табачок.

На крыльце станичного правления, провожая партию, стоял окруженный писарями Лелеков. Показывая писарям кивком головы на старого бродягу и Семена, он съязвил:

– Рыбак рыбака видит издалека.

Из каталажки Семена выпустили через неделю. Заметно осунувшийся, заросший черным, колючим волосом, вышел он из станичного правления, где битый час распекал его на прощание Лелеков.

До Мунгаловского было шесть верст. Семен решил поторапливаться, чтобы попасть домой по утреннему холодку. За воротами станичной поскотины он разулся, расстегнул рубаху. Кругом зеленели на склонах сопок всходы пшеницы. Дорога зигзагами уходила на перевал. За всю свою жизнь вдоволь находился и наездился по этой дороге Семен. Он знал на ней каждый камень, каждый поворот. С любым бугорком и кустиком здесь связаны у него незабываемые воспоминания. Однажды еще парнишкой нашел он здесь серебряный рубль – целое состояние. Месяц носил он его в кармане, не зная, на что истратить. Картуз на шелковой подкладке, ножик с перламутровым черенком и розовые пряничные кони в чепаловской лавке одинаково были желанны. А кончилось тем, что загулявший отец самым бессовестным образом выкрал у него рубль и пропил… Вот здесь, на раскате, чуть не вытряхнула из кошевы их лихая пара, когда они ездили венчаться в орловскую церковь. А у тех вон кустов, что чернеют на седловине перевала, поцеловал он последний раз Алену, когда погнали его на службу. «Либо грудь с крестом, либо смерть под кустом», – наказывал ему на проводинах отец. Бедный старик, это он на людях храбрился. Маленьким жилистым кулачком поминутно утирал он в тот день покрасневшие глаза и всем говорил, что ему попала в глаз соринка… Дважды раненный, в шинели, пробитой пулями в девятнадцати местах, возвращался по этой дороге Семен с японской войны. Где-то вот тут и повстречал он Никулу Лопатина. От него и узнал, что мать с отцом приказали долго жить… Эх, да разве вспомнишь все, что пережито и передумано в дороге. Но ни разу еще не думал Семен так, как думал сегодня. Впервые в жизни напряженно размышлял он о том, почему на такой богатой земле люди бьются, как рыба на берегу.

«И это не только у нас, – думал он. – В Маньчжурии вон разве лучше живут люди? Насмотрелся я на маньчжуров-то. Тоже маются, как быки в ярме… Лелеков вон меня лодырем облаял. Допустим, и впрямь я не из удалых. А возьми ты тех же маньчжуров. Разве работать они не умеют? Работают, да еще как! За день они тебе мотыгой столько сделают, что плугу впору. А ведь они тоже одни штаны по три года носят… Отец-покойник, бывало, учил меня: „Коли сам плох – не подаст Бог“. Ну и рвал я тогда, метал, от этого и старался больше рта схватить. Зимой и летом ни разу меня не застало в постели солнце. Не щадил я тогда ни себя, ни других. Никогда себе не прощу, как мучил Алену. Она, сердечная, на сносях была, а я ее погнал в лес бревна валить. Там и скинула у горелого пенька. Дорого ей мое самодурство стоило, чуть было на кровь не извелась. А что из этого вышло? Как говорится, хомут да дышло. Только оперились малость, только жить начали, как на службу идти пришлось. За семь-то лет оно и пошло все прахом… Правда, можно было вернуться и со службы с деньгами, кабы потерять там свою совесть. Подвертывалось ведь счастье, когда Никифор Чепалов ворованные деньги мне сунул на сохрану. Я даже и не подумал об этом. Да и теперь не жалею, что уплыли те деньги мимо моих рук. Только вот жалко, – махнул он в сердцах рукой, – что не вывел я Никифора за ушко да на солнышко».