Константин Седых - Даурия

– Чего же ты, сват, из ломаной посуды угощаешь? Стыдно, сват, стыдно. Ежели не было у тебя к свадьбе доброй посуды, ко мне надо было прийти. Я ведь не обеднел еще. Я тебе этих паршивых рюмок, каких угодно, не одну дюжину подарить могу.

От купеческого бахвальства гости почувствовали себя весьма неловко и сразу притихли. Остолбеневший Епифан растерянно глядел на Чепалова и пробовал улыбнуться. Но улыбки не получилось. Рюмки у него тем временем с дребезгом опрокинулись, и вино полилось ему на рубаху. А он все стоял и не двигался. Выручил его Елисей Каргин, сказавший ему:

– Плюнь ты, Епифан, на него. Дело не в рюмках, а в том, чем они налиты. А наливка у тебя отменная. Ну-ка наливай, да выпьем за здоровье молодых.

Епифан, благодарный ему, заторопился наполнить рюмки, но по тому, как неловко он это делал, всем было видно: купеческим куражом он расстроен не на шутку. «Осрамил, на весь век осрамил», – терзала его все заглушавшая мысль, когда принялся он снова обносить гостей.

Гулеванить в тот день Епифан больше не хотел. Проводив гостей, выпил он без передышки два стакана неразведенного спирта, поднес затрещину Аграфене, чтоб впредь не совала ему в руки битых рюмок, упал ничком на кровать и по-волчьи выл от незаслуженной обиды, пока не уснул. Тогда-то и зарекся он не ходить к Чепаловым.

Выслушав рассказ отца, Дашутка очертя голову стала выговаривать ему:

– Не грозил бы ты мне, тятенька, так ни в жизнь бы я не пошла за Алешку… Теперь вот и тебе тошно. А мне-то каково приходится? Да меня Федосья с Милодорой поедом заели, сто раз на день бедностью попрекают. Ни от кого слова ласкового не слышу.

Епифан смущенно моргал глазами и норовил не глядеть на Дашутку. Но Аграфена, жалеючи дочь, начала причитать:

– Ой ты, моя горемычная! Да пожалуйся ты на невесток свекру со свекровкой… Не на то мы тебя выдавали, чтобы на тебе заместо коня ездили. Ты ведь им не кухарка, а законная Алешкина супружница.

– Я и жаловаться боюсь, – призналась Дашутка.

– А ты не бойся, обижать себя не давай, – сердито зашевелил усами нашедший повод оправдаться Епифан. – Ежели будут тебя по-собачьи держать, мне жалуйся. Не боюсь, что они купцы. Суда-управы я искать на них не пойду, без того обойтись сумею. Ты это растолкуй Алешке.

– Он и не знает, что мне от баб житья нет. Не говорила я ему.

– А ты скажи. Он муж, он и должен за тебя стоять.

– Тихоня он, суженый-то мой. Все помалкивает. Надежда на него худая.

– Ничего. Раз умел жениться, пусть и держать тебя умеет.

– Лучше мне уйти от него, – сказала и содрогнулась от сказанного Дашутка. – Чужой он мне и на всю жизнь чужим останется.

У Епифана затопорщились усы, он гневно топнул ногой.

– Ты эту бабью дурь выкинь из головы! Раз и навсегда выкинь. Не смей больше думать об этом. Привыкать к Алешке надо, а не фокусы устраивать. Народ смешить нечего. Ты с Алешкой такой веревочкой связана, что не порвешь ее, не разрежешь… И ты заруби себе на носу, житье тебе наладить я помогу. Себя не пожалею, а на своем поставлю. Но ежели брыкаться станешь – на себя пеняй. Так что давай веди себя умненько.

Епифан не первый год жил с людьми. Ему ясно представлялось, что будет, если Дашутка в самом деле уйдет от Алешки. На этот счет у людей жестокий и скорый суд. Худо ли, хорошо ли живет Дашутка с мужем – до этого никому нет дела. Никто не осудит ее мужа и свекра, как бы плохо они ее ни держали. Но в то же время никто не помешает и Епифану за плохое отношение к его дочери набить морду любому из Чепаловых. Каждый знает – в семейной жизни не без греха. Но совсем по-другому поведут себя люди, если рискнет Дашутка уйти от мужа. Тогда на стороне Чепаловых окажутся Бог и власть и молва людская. Живо заявятся тогда к Епифану купец с атаманом и понятыми. Пристыдят его, затюкают, а может статься, и поучат кулаками. Дашутку же привяжут к оглоблям саней или телеги и с веревкой на шее отведут по улице к мужу. Такие вещи случались в поселке не раз. Хорошо знал Епифан мунгаловские нравы и обычаи. Вот почему он сильно испугался и грубо накричал на Дашутку, хотя втайне и жалел ее. Расстроенная ушла в тот раз Дашутка из отцовского дома. Теперь она знала, что ей ждать и чего не ждать от родных. И как ни жалко ей было расставаться с мечтами о Романе, она решила больше не думать о нем, не утешать себя несбыточным, а все силы души и сердца отдать на то, чтобы наладить свою жизнь с нелюбимым человеком. «Ведь живут же другие. И я проживу, ежели нельзя по‑иному», – говорила она себе, шагая по чисто выметенной снежной улице, озаренной грустным светом закатного солнца. Но плохо еще знала она себя.

В проулке катались с крутого бугра на санках ребятишки и девки. На бугре у высокого тына стояла с гармошкой куча парней, наблюдавших за ними. Смех катающихся и звуки гармоники заставили Дашутку поднять голову. Она сразу увидела среди парней Романа. В заломленной набекрень белой курчавой папахе, в отороченном мерлушкою полушубке стоял он на дороге. Проулок был очень узкий. Пройти по нему Дашутка могла только вплотную от Романа. Роман с увлечением следил за катающимися девками и не заметил, как рядом с ним оказалась Дашутка. Безотчетно вздрогнув, он обернулся. Глаза его встретились с глазами Дашутки. Он весь зарделся и, смущенный, поспешил посторониться. Отвернулась и опешившая Дашутка. Но тут ей преградил дорогу Данилка Мирсанов и, показывая на Романа, спросил с ухмылкой:

– Ты чего, девка, старых знакомых не узнаешь? Загордилась?..

Чувствуя, как подсекаются ноги, она на мгновение смешалась, но потом смело отрезала:

– Меня мои знакомые тоже не узнают, отворачиваются, – и она взглянула на Романа с той самой улыбкой, которую он так любил у нее.

Данилка захохотал:

– Как бы не так! Вон он какой красный, а ты говоришь, не узнал.

– А ну тебя с разговорами. Дай пройти-то, – оборвала его Дашутка и покосилась на Романа.

Запыхавшаяся, с пылающими щеками, спускалась она с бугра. И смешными казались ей все недавние зароки насчет Романа.

Однажды, убирая после завтрака со стола посуду, нечаянно разбила Дашутка стеклянный стакан с голубым ободком и надписью «Приятного аппетита». Стакан, как на грех, принадлежал Милодоре. Он был подарен ей крестной матерью в день ее именин лет десять назад. И Милодора очень дорожила им. Увидев осколки стакана, она набросилась на Дашутку с руганью. Испуганная Дашутка долго отмалчивалась, но потом не удержалась и обозвала Милодору в запальчивости дохлой щукой. Милодора грохнулась на лавку и разревелась. Федосья просеивала в кухне муку и от неожиданности уронила сито. Сито стукнулось о ножку стола и покатилось под лавку, оставляя на полу белую узкую дорожку, а Федосья, всплеснув руками, на голос запричитала вместе с Милодорой.