Константин Седых - Даурия

– А почем ты знаешь? На свой аршин всех не меряй. Может, оно теперь только и начнется, настоящая жизнь. Кровососов и горлопанов заставят, может статься, хвосты поджать.

– Верно, – поддержал Семена Никула. – Кому тошно, а кому и радостно.

– Ты, Никула, чем радоваться, лучше долг бы мне отдал. Целый год двух рублей отдать не можешь. Хозяин! – бросил обидные слова Чепалов. Он терпеть не мог, когда шли ему наперекор. Чтобы хоть как-нибудь доконать таких людей, настоять на своем, пускал он в ход все, чем можно было любого строптивца оглушить, как обухом. Сделал это он и с Никулой, который вдоволь сегодня намозолил ему глаза. Брезгливо дотронувшись рукавицами из лосины до засаленной, залепленной причудливыми заплатами Никулиной шубенки, он самодовольно расхохотался. Его дружно поддержали своим смехом богачи.

Обидевшийся за Никулу Роман не вытерпел, запальчиво крикнул:

– Какую он вам межу переехал, чтобы ржать над ним? Пора, кажись, отвыкать от старых повадок, много о себе не думать. Видели небось, что на свете деется? Теперь вам очень просто могут рот заткнуть, – сказал он и свернул с дороги к своему дому. Довольный его заступничеством, Никула поспешил за ним.

Оставшись одни, богачи растерянно умолкли. Никогда они прежде не думали, что Ромка Улыбин посмеет им сказать такое в глаза. Первым пришел в себя Платон Волокитин.

– Ну, слышали, как нынче разговаривают с нами? – спросил он с придыханием. – Морду бы ему расквасить за такие разговоры, сопляку паршивому.

– Да, вырастил Северьян сынка, нечего сказать. Жалко, что убивали его да не убили. Теперь от таких житья не будет доброму человеку, – сказал Иннокентий, – гляди, так почище дяди племянничек окажется.

– Чище или нет, это мы скоро узнаем, на своей шее проверим. Василий-то не сдох. Гляди, так вот‑вот домой прикатит и начнет голытьбой верховодить.

– Жизнь-то жестянка получается, – вмешался в разговор Сергей Ильич, – теперь хочешь не хочешь, а в затылке почесать придется. Все, кому мы – кость в горле, по-Ромкиному заговорят. Надо бы нам сейчас собраться да потолковать.

Все поддержали Чепалова. Толпа остановилась на буром плацу возле церкви, и Чепалов с Платоном пошли к Каргину требовать, чтобы послал он нарочных в станичный арсенал за ружьями.

Каргин лежал в горнице на широком, обитом коричневой кожей диване. От тревожных дум некуда было убежать и скрыться. Не прогнал этих дум выпитый единым духом стакан китайского спирта. Да, собственно говоря, и нечего было отмахиваться от всего, что лезло в голову. Нужно было думать.

Беда, свалившаяся на Россию, казалась Каргину непоправимой. «Царь – небольшая потеря, – рассуждал он, положив на горячий лоб левую руку. – Если на этом только кончится – хорошо будет». Каргин был человек грамотный. Он знал больше и видел дальше, чем любой из мунгаловцев. Поэтому он был убежден, что свержение царя всего лишь цветочки, а ягодки еще впереди будут. Окончательно поверить в это его заставили идущие на волю каторжане. «Рассуждаю хорошо, а делаю глупость за глупостью. Ну, за каким мне чертом нужно было ехать к этапу? Так нет же, понесла нелегкая. Вот и влип… А все из-за чего? Из-за гордости, из-за желания показать себя. Нет, теперь я эту свою гордость на цепь посажу, десять раз отмеряю, а потом уж и отрежу. Времена-то вон какие подходят».

И тут пришел ему на память давно позабытый случай с Нагорным, с тем самым «кузнецом», который его усердием пошел на бессрочную каторгу. От этого сразу стало Каргину не по себе. Ему вдруг показалось, что он задыхается. Он рванул воротник гимнастерки так, что отлетели крючки. Делал он это с судорожной поспешностью, казалось, не воротник расстегивает, а сбрасывает с шеи готовую вот-вот затянуться собачью удавку.

Он вспомнил, как бил Нагорного по лицу. Вспомнил, как уводили его из зала суда. Тогда, проходя мимо Каргина, Нагорный процедил сквозь зубы:

– До свиданья, господин атаман… Я ничего не забыл. Может, когда-нибудь и отблагодарить придется…

«Черт его в Мунгаловский принес тогда, – подумал Каргин, – готовил бы побег из другого места, и не скрестились бы наши стежки-дорожки. А теперь жди от него всякой пакости». И неожиданно для самого себя громко сказал:

– Прямо хоть уезжай куда-нибудь! – но тут же вознегодовал на себя за эти слова. «Струсил, разнюнился раньше времени. Нагорный, может, давно уже подох, как собака. Не ягодами ведь его в тюрьме кормили», – ухватился он за счастливую мысль и успокоился. Но когда за дверью горницы, в коридоре, раздались шаги, он невольно рванулся к револьверу и шашке. Дверь приоткрылась.

– Кто это? – спросил, не узнавая входившего, Каргин.

– Да ты что, своих не узнаешь?

Услышав голос Сергея Ильича, Каргин вздохнул с облегчением и весело крикнул:

– Входи, не бойся! Я ведь тебя и впрямь не узнал.

Войдя в горницу, Сергей Ильич с ненавистной для Каргина ухмылкой спросил:

– Ты что это за револьвер схватился?

– Не чистил давно, – пряча глаза, ответил Каргин.

Сергей Ильич помолчал, переступил с ноги на ногу, потом сказал:

– Надо сходку собрать. Спать нынче не приходится.

– Сходку так сходку. Только ни к чему это.

– Как ни к чему? А ежели вслед за «политикой» уголовные идут? Да ведь они нас живо в рай отправят. Притом и «политике» доверять нечего. Кто их знает, что у них на уме.

Каргин расхохотался:

– Вот сказанул! Этим, брат, твоих штанов и золота не надо. На каторгу они не за это шли.

– А ты, Елисей, не посмеивайся, – сказал Сергей Ильич. – Общество постановило сходку собрать. Тебя народ дожидается. Одевайся давай, и пойдем.

Каргин поднялся с дивана и нехотя стал одеваться.

Скоро в Мунгаловском остановилась на ночлег новая группа возвращавшихся с каторги политических. Группа была небольшая, и ночевать она заехала на земскую квартиру, которую содержал Платон Волокитин. Неожиданным своим гостям Платон не обрадовался. Он приказал жене готовить для них ужин, а сам пошел к Каргину посоветоваться, как вести себя с такими людьми.

Возвращаясь, повстречал он в воротах своей ограды одного из политических. Это был немного сутулый, широкий в плечах человек, одетый в поношенный, лоснящийся полушубок. Политический куда-то торопился, а Платон как можно гостеприимнее сказал:

– Куда вы? Ужинать сейчас будем.

– Спасибо, я не хочу, – отозвался тот. – Надо мне тут побывать в одном месте.

Вся улыбинская семья была дома. Северьян починял хомуты. Андрей Григорьевич лежал на кровати, изредка перебрасываясь с ним короткими замечаниями насчет хозяйства, погоды и многого другого. Авдотья хлопотала в кухне. А Роман в ожидании ужина помогал Ганьке, уже второй год учившемуся в школе, решать заданные на дом задачи. Первый он и увидел входившего к ним в ограду незнакомого человека и поспешил предупредить отца с дедом: