Эрих Ремарк - Искра жизни [перевод Р.Эйвадиса]

— Да.

Нойбауер удивленно вскинул глаза.

— Правда? Ты наконец поняла? Я тебе доказал?

— Да.

Он недоверчиво смотрел на жену. Ему трудно было поверить в такую легкую победу. Но она вдруг сдалась. Даже щеки ее словно ввалились. «Доказал… — думала она. — Доказательства! Как они верят в то, что сами себе доказали! Как будто жизнь состоит из доказательств. С ними уже ничего не сделать. Глиняные божки! Верят только себе самим.» Она долго рассматривала своего мужа. Выражение глаз ее представляло собой странную смесь жалости, презрения и едва уловимой нежности. Нойбауер почувствовал себя неуютно под этим взглядом.

— Сельма… — начал было он, но она перебила его.

— Еще только одна просьба — пожалуйста, Бруно!..

— Что? — спросил он, подозрительно глядя на нее.

— Перепиши дом и земельные участки на Фрейю. Сходи сразу же к адвокату. Только это, больше я тебя ни о чем не прошу…

— Зачем?

— Не навсегда. Пока. Если все будет хорошо, можно будет опять записать их на твое имя — ты можешь доверять своей дочери.

— Да… но… но какое это произведет впечатление! Адвокат…

— Плевать на впечатление! Фрейя была еще ребенком, когда вы взяли власть. Ее не в чем упрекнуть.

— Что это значит? По-твоему, меня можно в чем-то упрекнуть?

Сельма не отвечала. Она опять посмотрела на него своим странным взглядом.

— Мы солдаты, — заявил Нойбауер. — Мы выполняем приказы. А приказ есть приказ, это понятно каждому. — Он расправил плечи. — Фюрер приказывает — мы подчиняемся. Фюрер берет на себя всю ответственность за свои приказы. Он не раз заявлял об этом. Этого достаточно для каждого патриота. Или нет?

— Да, — устало произнесла Сельма. — И все же сходи к адвокату. Пусть он перепишет наше имущество на Фрейю.

— Ну, если ты так хочешь… Я могу поговорить с ним. — Нойбауер и не собирался этого делать. Его жена лишилась рассудка от страха. Он ласково похлопал ее по спине. — Положись на меня. До сих пор я все же неплохо справлялся со всеми неприятностями.

Он важно протопал к двери и вышел из комнаты. Сельма Нойбауер подошла к окну. Она видела, как он садится в машину. «Приказы! Приказы!» — думала она. — Для них это оправдание всех грехов. Пока все идет гладко, это еще полбеды. Разве я сама не участвовала во всем этом?» Она посмотрела на свое обручальное кольцо. Двадцать четыре года она носила это кольцо! Два раза его приходилось растягивать. Тогда, когда оно ей досталось, она была совсем другой. Один еврей хотел на ней жениться. Маленький, толковый человечек, который немного шепелявил и никогда не кричал. Йозеф Борнфельдер. В 1928 году он уехал в Америку. Умница! Вовремя уехал. Потом она как-то узнала от одной знакомой, которой он писал, что дела его идут прекрасно. Она машинально вертела кольцо на пальце. «Америка… — подумала она. — Там не бывает инфляции. Они слишком богаты».

509-й прислушался. Ему был знаком этот голос. Он осторожно присел на корточки за кучей трупов и стал слушать.

Он знал, что Левинский хотел ночью привести кого-то из рабочего лагеря, чтобы спрятать его здесь. Но, верный старому принципу — связной должен знать только связного, — Левинский не сказал, кого именно.

Голос звучал тихо, но был отчетливо слышен.

— У нас на счету каждый человек. Понадобятся все, кто с нами. Когда рухнет национал-социализм, впервые окажется, что нет ни одной-единственной партии, готовой взять на себя политическое руководство. За двенадцать лет они или распались на множество группировок, или были полностью уничтожены. Все, кто уцелел, ушли в подполье. Мы не знаем, кто они и сколько их. Для создания новой организации понадобятся люди решительные. В надвигающемся хаосе проигранной войны существует лишь одна боеспособная партия — национал-социалисты. Я имею в виду не попутчиков — эти примыкают к любой партии, — я имею в виду ядро. Они организованно уйдут в подполье и будут ждать своего часа. С этим нам и предстоит бороться. А для этого нам нужны люди.

«Это Вернер, — подумал 509-й. — Это должен быть он. Но я же знаю, что его нет в живых». Лица он не мог разглядеть: ночь была безлунная и промозглая.

— Массы большей частью деморализованы, — продолжал говорящий. — Двенадцать лет террора, бойкота, доносов и страха сделали свое дело. К этому еще надо прибавить проигранную войну. С помощью скрытого террора и саботажа, из подполья, их можно еще не один год держать в страхе перед нацистами. Их нужно отвоевать обратно — обманутых и запуганных. Смешно, но это факт: оппозиция к нацизму лучше всего сохранилась именно в лагерях. Нас заперли здесь всех вместе. На свободе же наоборот — все группы разогнали. На свободе было тяжелее поддерживать связь, здесь — гораздо легче. На свободе каждый был вынужден думать в первую очередь о себе. Здесь же мы черпали силу друг в друге — результат, которого нацисты не предусмотрели. — Человек рассмеялся. Это был короткий, безрадостный смех.

— Если не считать тех, которые были убиты, — произнес Бергер, — и тех, что умерли.

— Если не считать их. Это верно. Но у нас еще есть люди. Каждый из них стоит целой сотни.

«Это должен быть Вернер», — подумал 509-й. Вглядевшись, он смог различить в темноте бесплотный череп аскета. «Уже опять анализирует, организует, ораторствует… Так и остался фанатиком и теоретиком своей партии».

— Лагеря должны стать ячейками возрождения, — продолжал тихий, ясный голос. — Для этого пока необходимо решить три наиболее важных задачи. Первая: пассивное или, в самом крайнем случае, активное сопротивление эсэсовцам, пока они еще в лагере. Вторая: предотвращение паники и всевозможных эксцессов во время захвата лагеря. Мы должны показать другим пример дисциплины и благоразумия, не поддаваться голосу мести — о возмездии позаботятся соответствующие судебные органы, позже…

Голос оборвался: 509-й встал и направился к ним. Это были Левинский, Гольдштейн, Бергер и незнакомец.

— Вернер… — произнес 509-й.

— Ты кто? — откликнулся тот, пристально всматриваясь во тьму. Затем встал и шагнул навстречу.

— Я думал, тебя давно уже нет в живых, — сказал 509-й.

Вернер заглянул ему прямо в лицо.

— Коллер, — подсказал ему 509-й.

— Коллер? Ты жив? А я думал, ты давно уже на том свете.

— Я и есть на том свете. Официально.

— Это 509-й, — пояснил Левинский.

— Так это ты 509-й! Это упрощает дело. Я тоже официально мертв.

Они смотрели друг на друга сквозь темень, словно не веря своим глазам. Эту ситуацию нельзя было назвать необычной. Люди в лагере нередко встречали друзей или знакомых, которых считали умершими. Но 509-й и Вернер знали друг друга еще до лагеря. Когда-то они даже были друзьями. Потом их политические взгляды постепенно разлучили их.