Уильям Фолкнер - Дикие пальмы

– К черту твои кожи, – сказал человек из моторки. – Если они сегодня не взорвут эту дамбу, ты сможешь сколько угодно ловить этих зверьков на ступеньках капитолия в Батон Руж. А кроме этой, тебе не нужно других лодок, так что можешь помолиться о своей.

– Я никуда не поеду без моей лодки, – сказал заключенный. Он сказал это спокойно и с абсолютной решительностью, так спокойно, так решительно, что почти целую минуту никто не отвечал ему, они просто молча смотрели на него, а он лежал полуобнаженный, в пузырях и рубцах, беспомощный, скованный по рукам и ногам, и лежа на спине он предъявил свой ультиматум голосом тихим и спокойным, каким разговаривают с соседом по койке прежде чем отправиться спать. Потом человек из моторки шевельнулся; он спокойно плюнул за борт и сказал так же тихо и спокойно, как й заключенный:

– Ладно. Тащите его лодку. – Они помогли спуститься в моторку женщине, которая несла ребенка и его сверток. Потом они помогли заключенному подняться на ноги и тоже сесть в моторку, цепи на его руках и ногах позвякивали. – Я сниму эти железки, если ты пообещаешь не бузить, – сказал человек. Заключенный ничего на это не ответил.

– Я хочу держать веревку, – сказал он.

– Веревку?

– Да, – сказал заключенный. – Веревку. – И тогда они опустили его на корму и дали ему конец.фалиня, предварительно пропустив его через буксировочную проушину, и отправились в путь. Заключенный не оглянулся назад. Но и вперед он тоже не смотрел, он лежал полураспростертый, его схваченные цепью ноги – перед ним, конец фалиня он держал скованной наручниками рукой. Моторка сделала еще две остановки; когда подернутая дымкой вафля невыносимого солнца снова оказалась прямо над головой, в моторке было уже пятнадцать человек, а потом распростертый и неподвижный заключенный увидел, как плоская выжженная земля начала подниматься и понемногу превратилась в зеленовато-черную массу болота, обросшего бородой и закрученного спиралью, потом и болото в свою очередь кончилось и перед ним распростерлась водная гладь, охваченная неясной голубоватой кромкой береговой линии и резко сверкающая полуденными солнечными бликами, такого большого водного простора он еще не видел, потом шум лодочного мотора оборвался, а корпус лодки продолжал скользить следом за своей опадающей кильватерной волной.

– Ты что делаешь? – спросил главный.

– Полдень, – сказал рулевой. – Я подумал, мы можем услышать взрыв. – И все прислушались, лодка уже не двигалась, а только чуть раскачивалась, разломанные солнечными бликами маленькие волны ударялись о днище, что-то пришептывая, но никакого звука и даже никакой ударной волны не дошло до них под этим яростным подернутым дымкой небом; долгое мгновение исчерпало себя и прошло, время перевалило за полдень.

– Ну и ладно, – сказал главный. – Поехали дальше. – Снова взревел мотор, лодка начала набирать скорость. Главный подошел к заключенному и склонился над ним, держа в руке ключ. – Теперь ты, наверно, больше не будешь бузить, хочешь ты этого или нет, – сказал он, открывая ключом замок. – Верно я говорю?

– Да, – ответил заключенный. Они плыли все дальше, вскоре берег совершенно исчез из вида и возникло небольшое море. Заключенный теперь был свободен, но он продолжал лежать, держа в руке конец фалиня, который три или четыре раза был накручен на его запястье, время от времени он поворачивал голову, чтобы взглянуть на буксируемую лодчонку, которую крутило и раскачивало в кильватерной волне, а время от времени он даже бросал взгляд на озеро, при этом двигались только его глаза, лицо оставалось мрачным и пустым, он думал: Большей безбрежности, большего опустошения и разорения я в жизни не видел; три или четыре часа спустя, когда береговая линия, нарушенная скоплением парусных шлюпов и катеров, снова поднялась, он подумал: Здесь столько лодок, я и не подозревал, что на свете может быть столько лодок, да и о морских гонках такого рода я тоже понятия не имел, а может быть, он и не думал об этом, а просто смотрел, как моторка вошла в береговой разлом судоходного канала, за которым поднимался низкий дымок города, потом верфь, моторка стала замедлять ход, безмолвная толпа смотрела на них с той же безучастной пассивностью, какую он уже видел раньше, и расу их он тоже сразу узнал, хотя он и не видел Виксберга, когда проезжал его… тот вид, то безошибочно узнаваемое клеймо насильно лишенных дома, а он, принадлежащий этому виду еще больше, чем они, ни за что не позволил бы причислить себя к ним.

– Ну вот, – сказал главный, – ^мы и прибыли.

– Лодка, – сказал заключенный.

– Она при тебе. От меня-то ты чего хочешь, чтобы я тебе чек на нее, что ли, выписал?

– Нет, – ответил заключенный. – Просто мне нужна лодка.

– Бери ее. Только тебе понадобятся ремни или что-то в этом роде, чтобы нести ее. («Нести ее? – спросил толстый заключенный. – Куда нести? Куда это тебе понадобилось ее нести?»)

Он (высокий) рассказал: как они с женщиной высадились на берег, и как один из их спутников помог ему вытащить лодку из воды, и как он стоял там с концом фалиня, обмотанным вокруг запястья, а человек торопил его словами: «Ну, давай. Следующий! Следующий!», и как он и этому человеку сказал о лодке, а тот закричал: «Лодка? Лодка?», и как он (заключенный) шел с ними, когда они несли лодку, а потом уложили, разместили рядом с другими, и как он сориентировался по рекламному щиту кока-колы и арке разводного моста, чтобы быстро найти лодку по возвращении, и как его с женщиной (у него в руках сверток в газете) усадили в грузовик, а потом грузовик влился в движение на дороге между рядами близко расположенных домов, потом они увидели большой дом, оружейный склад…

– Оружейный склад? – сказал толстый. – Ты хочешь сказать – тюрьма.

– Нет, это был какой-то склад, а люди там кучками лежали на полу. – И как он подумал, что, может быть, его компаньон тоже здесь, и как он даже пошарил глазами в поисках полукровки, а сам тем временем ждал подходящего случая, чтобы пробраться назад к двери, где стоял солдат, и как он – женщина шла за ним – пробрался наконец назад к двери и уперся грудью в ствол винтовки.

– Давай, давай, – сказал солдат. – Иди назад. Вам скоро дадут какую-нибудь одежку. И поесть чего-нибудь. А к тому времени, может, за вами и родня придет. – А еще он рассказал о том, как женщина проговорила:

– Может, если сказать ему, что у тебя здесь есть родственники, он нас выпустит. – И как он не сделал этого; это он тоже не умел выразить словами, это было слишком глубоко, внутри него, ему еще никогда на протяжении всех его ушедших поколений не приходилось думать об этом словами, он носил в себе трезвое и ревностное уважение деревенского простака не к истине, а к воздействию, силе лжи, не то чтобы он стыдился лгать, а скорее предпочитал использовать ложь с уважением и даже тщанием, хитроумным, быстрым и сильным, как тонкое и смертельное лезвие. И как ему выдали одежду – голубой джемпер и комбинезон, а потом дали и поесть (проворная, накрахмаленная молодая женщина сказала: «Ребенка нужно искупать, вымыть. Иначе он умрет», а женщина ответила: «Да, мэм. Может, он и покричит немножко, ведь он еще ни разу не купался. Но он хороший малыш»), а потом наступила ночь, голые лампочки резко, грубо и одиноко сверкали над храпом, и тогда он поднялся и разбудил женщину. А потом – окно. Он рассказал об этом: о том, что там было много дверей, но он не знал, куда они вели, и он долго искал окно, которым они могли бы воспользоваться, наконец нашел его, в руках у него были младенец и сверток, когда он полез первым… «Тебе нужно было разорвать простыню, скрутить ее веревкой и так спуститься вниз», – сказал толстый заключенный. Но простыня ему была не нужна, теперь под его ногами был булыжник мостовой, а его окружала густая темень. И город тоже был здесь, но он еще не видел его, да и не собирался, город присутствовал здесь низким постоянным мерцанием; Бьенвилль когда-то тоже стоял тут – этот город был порождением фантазии неженки, называвшего себя Наполеоном, но теперь перестал быть таким. Эндрю Джексон нашел его в двух шагах от Пенсильвания Авеню [14]. Но заключенный нашел, что он значительно дальше, чем в двух шагах, от судоходного канала и его лодки, рекламный щит кока-колы теперь был неясно виден, разводной мост по-паучьи маячил своей аркой на фоне рассветного бледно-желтого неба; и о том, как он спустил лодку назад в воду, он рассказал не больше, чем о дамбе высотой в шестьдесят футов. Теперь озеро было позади; он мог плыть только в одном направлении. Когда он снова увидел Реку, этот Поток, он тут же узнал его. Не мог не узнать, он стал неискоренимой частью его прошлого, его жизни; он станет и частью того, что оставит заключенный своим потомкам, если только судьба даст ему такую возможность. Но четыре недели спустя Поток будет выглядеть иначе, чем сегодня; так оно и случилось: Поток (Старик) пришел в себя после учиненного им дебоша, снова вернулся в свои берега. Старик теперь спокойно нес свои журчащие воды к морю, коричневые и густые, как шоколад, между насыпями, внутренние стены которых покрылись морщинами, словно в застывшем и ошеломленном недоумении, увенчанные сочной зеленью лета в ивах за насыпями, а в шестидесяти футах под ними гладкие мулы тащили за собой широкие плуги, врезавшиеся в обогащенную землю, в которую даже не нужно ничего сажать, ей можно только показать хлопковое семя, а дальше уж все пойдет само собой; в июле здесь будут стоять симметричные мили сильных стеблей, а в августе все загорится пурпурным цветением, в сентябре черные поля накроет снежная белизна, прольется на них, в длинных мешках поволокут урожай, длинные черные ловкие руки будут срывать коробочки, горячий воздух наполнится жалобным скрипом лебедок, но это будет в сентябре, а сейчас стоял июнь и воздух был полон саранчи и (городишки) запахом свежей краски и горьковатым запахом клея для обоев… городишки, поселки, маленькие потерянные деревянные площадки на сваях, расположенные с внутренней стороны насыпей, нижние этажи сверкали чистотой под новой краской и обоями, и даже отметины на сваях и столбах и деревьях, оставленные разбушевавшимся майским подъемом воды, исчезали при каждом ярком серебряном порыве громкого и непостоянного летнего дождя; потом он увидел лавку на террасе насыпи, несколько оседланных мулов с веревками вместо узды в сонной пыли, несколько собак, кучку негров, сидящих на ступеньках под щитами, рекламирующими жевательный табак и лекарство от малярии, троих белых, один из них – помощник шерифа, собирающий голоса, чтобы обойти своего начальника (который и дал ему эту работу) на августовских выборах, все они остановились и смотрели на лодку, появившуюся из яркого сияния полуденной воды, смотрели, как она приближается к берегу, как выходит из лодки женщина с ребенком, потом мужчина, высокий человек в выцветшей, но недавно выстиранной и вполне чистой тюремной одежде, он остановился в пыли, где дремали мулы, и смотрел на них бледными холодными насмешливыми глазами, а помощник шерифа тем временем продолжал шарить у себя под мышкой, и все присутствующие поняли, что этот жест должен означать мгновенное, одним движением извлечение пистолета, правда, занявшее значительный промежуток времени, потому что пистолет так и не был извлечен.