Шолом Алейхем - Кровавая шутка

С двумя из этих "новобранцев" Рабинович успел познакомиться: Тумаркиным и Лапидусом.

С Тумаркиным Рабинович столкнулся несколько дней тому назад на университетском дворе. Тумаркин сразу привлёк внимание нашего героя своей жизнерадостностью, подвижностью и разговорчивостью. На его бледном лице постоянно блуждает улыбка. Глаза, хоть и подернутые флером печали, смеются. Черные блестящие волосы вьются, как у барашка. Прибавьте к этому нос с горбинкой, сутулые плечи, бумажную манишку, поблекший галстук, поношенный костюм, стоптанные башмаки и полинявшую шляпу - и перед вами окажется точный портрет этой трагикомической фигуры.

В первую минуту Рабинович принял Тумаркина за Иоську-папиросника, которого он знал в своем городе.

Увидев, что на него пристально глядят, кандидат подошел к Рабиновичу, протянул ему длинную руку и отрекомендовался:

– Тумаркин!

– Рабинович!

Услыхав фамилию своего нового знакомого, Тумаркин обрадовался и заговорил по-еврейски:

– Наш брат! Привет! Откуда вы? Сколько вы имеете? Сколько вам не хватает? И который вы в очереди?

– Извините! - сказал Рабинович. - Вы говорите на языке, которого я, к сожалению, не понимаю.

Тумаркин от неожиданности даже отскочил.

– Но ведь вы...

– Еврей? Ну, понятно! Если бы я не был евреем, что же я стал бы тут делать? Уж я бы давным-давно был там...

Рабинович указал рукой на лестницу, по которой шагали принятые счастливцы.

Пришлось сочинить историю о том, что учился он в русском городе, вдали от родительского дома, еврейского языка вообще не изучал, а что знал с детства перезабыл.

Появившуюся при этом краску на лице Рабиновича Тумаркин истолковал как краску стыда.

Он стал утешать Рабиновича: нечего стыдиться! Куда только судьба не забрасывает евреев? И в конце концов, так ли уж это важно? Главное в том, что он еврей, а умеет ли он говорить по-еврейски или нет... Глупости! Тумаркин ясно представляет себе, как это могло случиться. Наверно, Рабинович родился в русском городе, воспитывался среди русских и, по-видимому, без роднтелей. Очевидно, что, кроме имени, Рабиновича вообще ничто не связывает с еврейством...

– И все-таки, - прибавил Тумаркин, - я ставлю вас гораздо выше тех, которые не могут устоять перед соблазном и уходят от угнетённых к угнетателям. О, этих я ненавижу! Вот, взгляните на того молодчика с тросточкой. Его фамилия - Лапидус. Это один из тех презренных трусов, которые удирают при первом намёке на опасность! Они готовы продавать свою совесть, своих братьев оптом и в розницу за чечевичную похлебку, ради карьеры... Тише! Он идет сюда, к вам, очевидно. Вы знакомы с ним? Я бы вам советовал с ним не сближаться... Потому что он не только ренегат, но, кажется, и от провокации не так уж далёк.

Тумаркин ушел, а на его месте перед Рабиновичем выросла фигура Лапидуса с тросточкой.

– Что у вас хорошего, Рабинович? Новостей нет? А вы знаете, я слышал, что с пятью двенадцатыми никто не пройдет... О чем с вами говорил этот фанатик?

– Какой фанатик?

– А вот этот черный кот?.. Видеть не могу этих сионистов!

– Что вы, собственно, имеете против сионистов? - спросил Рабинович, и сам порядком не знавший, что собою представляют "сионисты".

– Вы их не знаете? Вам неизвестно, что это заклятые шовинисты, не терпящие инакомыслящих?

Хотя знакомство между обоими молодыми людьми состоялось совсем недавно, да и то мимоходом, Лапидус по-приятельски ухватил Рабиновича за пуговицу и начал костить Тумаркина со всеми сионистами вкупе:

– Терпеть не могу этих ханжей! Заступники еврейского Господа Бога! Какое им дело до того, что несколько евреев приняли православие, чтобы не мотаться больше, как вот мы с вами? С какой стати, во имя чего мы страдаем? Я и вы? И? И доколе, собственно, мы будем болтаться, я и вы? И?

Вылощен, прилизан. Одет с иголочки. Голубые глазки. Приподнятые брови. Рыжая заостренная бородка. Белые зубки. Хорошо смазанный язычок... И это "И?", заменяющее вопросительное "А?". Вот весь Лапидус.

В это утро Лапидус вообще был скверно настроен и искал, на ком бы сорвать свою злобу. Он был рад, что подвернулся Тумаркин. Но, в сущности, Лапидус не был сердит на Тумаркина, ни даже на сионистов, которые ему ничего не сделали, - злоба его исходила из другого источника и имела, конечно, свои причины, Во-первых, почему у него нет медали? Во-вторых, почему его не принимают в университет? И, наконец, в-третьих, почему он должен креститься и не может этого сделать из-за своей матери? Его мать не вынесет такого удара, он в этом убежден. И... все же он вынужден будет это сделать! Лапидус чувствовал потребность излить перед кем-нибудь свою душу и наскочил на Рабиновича, который ему нравился тем, что он хоть и еврей, но не имеет еврейской повадки влезать в душу ближнего.

– Вам хорошо, Рабинович, у вас золотая медаль, и вы уверены, что вас примут в университет, а вот побывали бы вы в моей шкуре... У меня на иждивении старуха-мать и сестра. Обе они живут единственной надеждой на то, что я окончу университет и буду врачом. А пока приходится жить только заработком, который дают мне уроки в богатой русской семье, да и то по секрету от гимназии. Если там узнают об этом, все мое благополучие рухнет! Я не знаю, смог ли бы кто другой на моем месте, хотя бы тот же Тумаркин, долго выдержать и не принять христианства, и кто смеет упрекнуть его за это? Как вы думаете? И?

Рабинович и сам не знал, как он думает. Он глядел удивленными глазами на всех этих Лапидусов и Тумаркиных и никак не мог понять: чего они все так гоняются за золотой медалью и стремятся в университет? Да они ли одни? Ведь вот его квартирная хозяйка тоже бредит все той же медалыо. Неужели у них у всех нет других стремлений и чаяний? Рабинович вспоминает, что когда он еще был Поповым, у него о евреях было представление как о людях, мечтающих только о деньгаx...

Вдруг вся толпа кандидатов пришла в движение и потянулась в канцелярию. Пришел секретарь. Сегодня он должен сообщить всем евреям об их судьбе.

В тесную комнату канцелярии набилось больше ста человек. Рабинович оказался одним из последних в очереди, и секретарь с испитым лицом, опустивши глаза, спросил сухо:

– Фамилия?

– Рабинович!

Секретарь покопался в стопе бумаг и спросил подчеркнуто:

– Рабинович, Гершко Мовшевич? Вы хотите сейчас взять свои бумаги или получить их через полицию?

– То есть... как? - изумился Рабинович.

Секретарь сделал такое лицо, будто хотел сказать: "Чего от меня хотят эти несносные евреи?" - и с удвоенной любезностью объяснил Рабиновичу, что он может получить обратно свои бумаги, так как до его номера не дошло: прием евреев за покрытием процентной нормы закончен.