Томас Гарди - Дом англичанина. Сборник

— Вы правы, это хорошая книга, но она не тем хороша, чем нужно. Когда мы разбогатеем, мы выполним свой долг перед литературой, издадим несколько таких книг — себе в убыток. А пока что помните мои четыре «с» — сибаритство, сентиментальность, сенсационность и снобизм. Вот о чем нам сейчас нужно думать.

Их продукцию Изаксон делил на книги для чтения и книги для показа. Так, они выпускали сентиментальные повести с целомудренной, но обольстительной английской героиней, детективы, рассказы об убийствах и ужасах и прочее вагонное чтиво; а с другой стороны — маленькими тиражами, на прекрасной бумаге — забытые произведения английских и иностранных классиков на потребу снобам. Они хорошо заработали на сериях бойких, но содержательных книжечек о Гениях Гольфа, Героях Крикета, Исполинах Ипподрома, Королях Ринга и Знаменитых Убийцах. Не раз они были на грани банкротства, но Изаксону всегда удавалось благополучно провести их челн через пороги. Камберленд привязался к Изаксону и готов был работать плечом к плечу с ним день и ночь. Месяцы и годы незаметно летели в этих непрестанных усилиях продержаться с очень небольшим капиталом и с необходимостью платить высокий процент по долгосрочным займам. Только через пять лет они сорвали первый крупный куш: роман, рисующий лондонское высшее общество в мрачноватом и фантастическом духе, за месяц разошелся в восьмидесяти тысячах экземпляров. Это позволило им расширить свое поле деятельности, и тогда работать пришлось еще больше и еще более напряженно.

В конце августа двадцать восьмого года Камберленд и Изаксон трудились над осенним планом изданий. Камберленду уже несколько дней нездоровилось — временами кружилась голова, кололо в сердце. И вот, когда он стоял возле Изаксона, вместе с ним просматривая рекламные оттиски, головокружение вдруг повторилось с особенной силой. Он почти перестал видеть и зашатался. Изаксон вскочил на ноги, подхватил его и довел до стула.

— Бог ты мой, Роналд, что это с вами?

Камберленд сперва даже не мог ответить — так болело сердце. Потом он выдохнул:

— Не знаю… Я, кажется, теряю сознание… Это ничего… сейчас пройдет.

Изаксон послал за коньяком, и минут через пятнадцать Камберленд поднял голову:

— Все прошло. Давайте работать.

Изаксон бросил на него свирепый взгляд и стал звонить по телефону.

— Алло, это вы, доктор Джеснерсеи? Говорит Изаксон, издатель. Да. Я-то здоров, но я бы хотел немедля показать вам моего компаньона, он заболел. Что?.. Никак не можете? До конца будущей недели? Но, понимаете, доктор, Камберленд ведет вашу книгу, и, если он расхворается, боюсь, нам придется отодвинуть ее на… Что? Ну, прекрасно. Сегодня в шесть? Очень хорошо. До свидания.

— Послушайте! — воскликнул Камберленд. — Ну зачем вы ему это сказали? Вы же знаете, что его книга почти готова к печати.

— А с баловнями судьбы только так и можно. Суетность, имя тебе — Харли-стрит! [64] Перефразированные слова Гамлета: «Ничтожность, имя тебе — женщина!» Харли-стрит — улица в Лондоне, где селятся многие преуспевающие врачи.

— Ну, ладно, я докончу работу и пойду.

— Ничего подобного. Вы посидите здесь, и к шести часам я отвезу вас к нему в такси.

Доктор Джесперсен подверг его длиннейшему допросу — Камберленду почудилось, что его снова принимают в армию, но на этот раз более придирчиво, — потом внимательно осмотрел. А закончив осмотр, распорядился:

— Подождите здесь, мне нужно поговорить с вашим компаньоном.

Содержание этой беседы так и осталось тайной для Камберленда, но в такси, на пути домой, Изаксон сказал:

— Джесперсен говорит, мой друг, что ничего органического у вас нет. Просто переработались, и нервы сдали, шутка ли — три с половиной года в армии да девять лет работали как негр. Вам нужно отдохнуть.

— Но я не могу себе позволить…

— Очень даже можете. Изаксон и Камберленд — не такая уж паршивая фирма. Вам известно, что наш актив составляет почти девять тысяч, из них больше двух тысяч наличными? И половина их — ваша собственность.

— Но это же все благодаря вам!

— Ерунда. Без вас я бы ничего не добился. Вам я могу безоговорочно верить, вы доработались до полусмерти, помогая мне, за какие-то несчастные четыреста фунтов в год. Нет, Камберленд, вложили мы в это дело поровну, и оно столько же мое, сколько ваше. Вы же ни слова не говорили, когда я брал чуть не вдвое против вашего на приемы, разъезды, взятки. Вы мне верили.

Камберленд пробовал возражать, но Изаксон продолжал, не слушая его:

— Мы боролись и победили. Теперь нам нечего бояться, если только мы не зарвемся. Я возьму в дело этого оксфордского младенца плюс пять тысяч его папаши и попытаюсь вбить в его просвещенную голову кое-какие понятия. Вы же тем временем будете три месяца отдыхать на премию в триста фунтов, а когда вернетесь, будете получать восемьсот в год. Понятно?

Изаксон проговорил это чуть ли не злобно, как страшную угрозу. Камберленд, глубоко растроганный, не знал, что и ответить. Да, отдых ему нужен, и долгий отдых — ведь за тринадцать лет он только изредка вырывался куда-нибудь на воскресенье, либо брал коротенький отпуск, но и тогда работал целыми днями, только что дома, а не в издательстве. Он был так поглощен работой, что почти не заметил, когда пришел успех. Уже давно он свыкся с мыслью, что ему едва хватает на жизнь. А тут три месяца отдыхать и никаких забот о деньгах! Такси остановилось — он так и не успел ничего ответить. Уже стоя на тротуаре, он посмотрел Изаксону прямо в глаза.

— Вы не потому так говорите, что считаете меня безнадежно больным? И вы уверены, что такой расход не повредит фирме?

— Совершенно уверен. Завтра являйтесь в контору к двенадцати — ни минутой раньше, — деньги вам будут приготовлены. И сразу уезжайте.

Они обменялись таким рукопожатием, что слова ужо были излишни.

Прислушиваясь к ровному постукиванию римского экспресса и перебирая все это в памяти, Камберленд вдруг сообразил, что он впервые за много лет думает о своей жизни, о своем прошлом. То есть думает по-настоящему. Он вообще много думал теперь, когда на него неожиданно свалилось свободное время. Он не признавал себя больным — просто Изаксон, добрая душа, использовал случай, чтобы дать ему отпуск, — но он заметил, что быстро утомляется, и приятнее всего ему было спокойно сидеть и думать. Ведь у него никогда не хватало времени на раздумья, на то, чтобы поглубже заглянуть в себя. Тринадцать лет — это большой от резок жизни для человека, которому еще нет сорока. Три года сражаться и каким-то чудом уцелеть, потом — резкий поворот, внезапный рывок и почти такая же страшная жизнь мирного времени под мрачным девизом; «Деньги или голодная смерть». Поезд все больше замедлял ход, углубляясь в горы Савойи с их лесистыми склонами и водопадами, вздувшимися от недавних дождей, а он думал не столько обо всей этой красоте, сколько о грубых, жестоких законах, управляющих человеческим обществом. Деньги или голодная смерть. Как странно, как нелепо! Точно в жизни только и есть важного что передача из рук в руки металлических кружков и более или менее грязных кусочков бумаги с номером, названием страны и подписью никому не известного чиновника казначейства. Может быть, в будущем все это изменится, люди перестанут до времени изнашивать себя в угоду этому болезненному заблуждению, обретут простоту, достоинство и успокоение. Тринадцать лет жизни ушли — на что? Он поднял руку и нащупал бумажник во внутреннем кармане — да, вот он, и в нем пятьсот франков, пять тысяч лир и аккредитив на триста фунтов стерлингов. Контрольный талон со своей подписью Камберленд, помня предостережение управляющего банком, хранил в другом кармане.