Чарльз Диккенс - Том 16. Жизнь Дэвида Копперфильда, рассказанная им самим. Роман (Главы XXX - LXIV)

— Ну что ж, теперь вы утолили вашу гордость, безумная женщина? — сказала она.— Теперь, когда он искупил... своей жизнью? Вы слышите?.. Своей жизнью!

Миссис Стирфорт тяжело откинулась на спинку кресла, застонала и уставилась на нее каким-то диким взглядом.

— Поглядите на меня! — вскричала Роза, ударив себя в грудь.— Можете стонать и вздыхать, но глядите на меня! Поглядите вот на это! — Она ткнула пальцем в шрам.— Смотрите на дело рук вашего умершего сына!

Прерывистые стоны матери проникли в глубину моего сердца. Они были все те же — придушенные, нечленораздельные. Все так же медленно качалась голова и подвижно было лицо. Все так же был сжат рот и стиснуты зубы, словно челюсти были заперты на замок, а лицо застыло от боли.

— Вы помните, когда он это сделал? — продолжала Роза.— Он получил в наследство вашу натуру, вы лелеяли его гордость и страстность, и вы помните день, когда он меня обезобразил на всю жизнь? Смотрите на меня, я унесу с собой в могилу знаки его высокомерия и немилости! А вы стенайте о том, что вы из него сотворили!

— Мисс Дартл! — перебил я.— Ради бога...

— Нет! Я хочу говорить! — Глаза ее сверкнули.— Молчите, вы! А вы, гордая мать гордого, коварного сына, смотрите на меня! Стенайте о том, как вы его воспитали, стенайте о том, как вы испортили его, стенайте о своей утрате, стенайте обо мне!

Она судорожно сжала руки, дрожа всем своим хрупким телом, словно страсть медленно ее убивала.

— Это вы-то боролись с его своеволием! — воскликнула она.— Это вас оскорбляло его высокомерие! Вы, поседев, восстали против этих качеств, хотя сами привили ему их с детских его лет! Вы растили его с колыбели таким, каким он стал, и задушили в нем того, каким он мог бы стать. Ну, что ж! Теперь вы вознаграждены за свой труд в течение стольких лет?

— Как вам не стыдно! Какая жестокость, мисс Дартл!

— Я вам уже сказала, что хочу говорить с ней! — вскричала она.— Никакая сила не заставит меня молчать, пока я здесь! Все эти годы я молчала — так неужели я не выскажусь хотя бы теперь?! Я любила его больше, чем вы! — Она с яростью посмотрела на мать.— Я могла бы его любить, не требуя ничего взамен. Если бы я стала его женой, я была бы рабой всех его капризов за одно только слово любви в год! Я знаю, это было бы так. Кому же знать, как не мне? Вы были требовательны, горды, мелочны, эгоистичны! А моя любовь была бы самоотречением... Я растоптала бы ваше жалкое хныканье!

Глаза ее сверкали, она топнула ногой, словно приводила свои слова в исполнение.

— Смотрите! — Тут она снова ткнула пальцем в свой шрам.— Когда он вырос и понял, что сделал, он раскаялся! Я могла петь для него, говорить с ним, проявлять горячий интерес к тому, что он делает, я добилась того, что узнала, как ему можно понравиться... И я понравилась ему. Когда он был еще юным и правдивым, он меня полюбил. Да, полюбил! Сколько раз, когда вы отталкивали его каким-нибудь пренебрежительным словом, он прижимал меня к своему сердцу!

В припадке умоисступления,— а это был настоящий припадок,— она говорила с вызывающей гордостью, но на миг воспоминания раздули тлеющую искру теплого чувства.

— А потом я унизилась... Я должна была это предвидеть, если бы меня не ослепил его мальчишеский пыл... Я унизилась до того, что стала забавой для него в часы досуга, его куклой, которую он мог взять или отшвырнуть, когда ему вздумается. Когда я ему наскучила, он тоже наскучил мне. Увлечение его прошло, но я не пыталась восстановить свою власть над ним, как не пыталась бы выйти за него замуж, если бы его к этому принуждали. Мы разошлись без объяснений. Может быть, вы это видели, но не очень огорчились. А с той поры я была для вас обоих только предметом домашней обстановки, у которого нет ни глаз, ни ушей, ни чувств, ни воспоминаний. Стенайте! Стенайте о том, что́ вы сотворили из него! Но не о вашей любви. Я говорю вам: было время, когда я любила его так, как вы никогда не любили!

Она с бешенством впилась взглядом в застывшее лицо и в неподвижные глаза. И стон, который послышался снова, нимало ее не тронул, словно перед ней был не живой человек, а изваяние.

— Мисс Дартл! — вмешался я.— Разве можно быть такой жестокой! Пожалейте несчастную мать...

— А кто пожалел меня? — перебила она.— Она это посеяла. Пусть стонет — пришла пора жатвы.

— И если недостатки ее сына...— начал было я.

— Недостатки? — вскричала она, разражаясь рыданиями.— Кто смеет хулить его? Он в миллион раз достойней своих друзей, до которых снисходил!

— Никто не любил его больше, чем я, никто не сохранил о нем таких дорогих воспоминаний! — воскликнул я.— Но я хотел только сказать: если у вас нет сострадания к его матери и если его недостатки... а вы говорили о них со злобой...

— Ложь! — вскричала она и начала рвать на себе волосы.— Я его любила!

— ...если его недостатки вы не можете забыть в такой час, взгляните хотя бы на эту женщину так, словно вы ее видите впервые, и помогите ей!

Все это время лицо матери было недвижимо. Оно застыло, замерло, глаза были широко раскрыты и устремлены в одну точку, время от времени раздавался стон, и голова беспомощно дергалась, но других признаков жизни не было.

Вдруг мисс Дартл упала перед ней на колени и начала расстегивать на ней платье.

— Будьте вы прокляты! — крикнула она, взглянув на меня — в этом взгляде были бешенство и мука.— В недобрый час вы когда-то пришли сюда! Будьте вы прокляты! Уходите!

Я вышел из комнаты, но тотчас же вернулся, чтобы позвонить слугам. Роза Дартл, стоя на коленях, обняла окаменевшую женщину, она целовала и окликала ее, рыдала, наконец притянула к себе и прижала, как ребенка, к своей груди... Всю свою нежность она вкладывала в усилия вызвать к жизни ее погасшие чувства. Теперь я не боялся оставить их одних и снова вышел из комнаты. Спустившись, я поднял на ноги весь дом.

Вернулся я позже, в середине дня. Мы положили его в комнате матери. Мне сказали, что она все в том же состоянии. Мисс Дартл не отходит от нее, не отходят и врачи, приняты все меры, но она лежит как статуя и только изредка стонет.

Я обошел весь этот печальный дом и опустил шторы. Затем я опустил шторы в той комнате, где он лежал.

Я поднял тяжелую, как свинец, его руку и прижал к своему сердцу, и весь мир был для меня смерть и тишина, и только стоны его матери врывались в эту тишину.

Но мне предстояло еще одно дело, прежде чем я мог отдаться своим чувствам, вызванным этим потрясением. Необходимо было скрыть все, что случилось, от уезжавших, они должны были уехать в счастливом неведении. С этим нельзя было мешкать.

В тот же вечер я отвел мистера Микобера в сторону и поручил ему позаботиться о том, чтобы мистер Пегготи ничего не узнал о катастрофе. Мистер Микобер с большой готовностью согласился и обещал перехватывать все газеты, в которых мистер Пегготи мог бы о ней прочесть.