Уильям Голдинг - Наследники

Над водопадом река текла через долину в межгорье.

Теперь, на исходе дня, солнце спустилось в долину и пламенело в воде. По ту сторону река омывала крутобокую гору, черную и отвернувшуюся от солнца; но эта сторона не была такой неодолимой. Здесь был косогор, наклонный уступ, который отлого смыкался с другим утесом. Лок не стал глядеть на остров, где никто из людей не бывал, и на гору по ту сторону долины. Он заспешил вслед за людьми, вспомнив, как безопасно на этом уступе. Ничто не грозило им снизу, из воды, потому что течение унесло бы всякого врага в водопад; а утес над уступом был досягаем только для лис, козлов, людей, гиен и птиц. Даже спуск с уступа к лесу прикрывала такая теснина, что ее мог отстоять один человек, вооруженный палицей. И по этой тропе на крутом утесе над тучами брызг и мятущимися водами не ходило никакое зверье, ее проторили лишь ноги людей.

Когда Лок обогнул поворот в конце тропы, лес позади него уже померк и тени из долины взлетали к уступу. Люди шумно располагались на уступе, но Ха с размаху опустил палицу, так что тернии на конце вонзились в землю у его ног. Он согнул колени и принюхался. Люди сразу умолкли и выстроились в полукруг перед отлогом. Мал и Ха с палицами наготове крадучись взобрались на невысокий земляной склон и оглядели отлог.

Но гиены ушли. Хотя запах еще стлался по каменной осыпи и по редкой траве, которая питалась прахом многих поколений, этот запах был уже дневной давности. Люди увидали, что Ха теперь держит палицу так, что она не может больше служить оружием, и ослабили мышцы. Они сделали несколько шагов вверх и остановились у отлога, где под лучами солнца легли их косые тени. Мал подавил кашель, который клокотал у него в груди, повернулся к старухе и стал ждать. Она опустилась на колени и положила на середине отлога глиняный шар. Она вскрыла глину, распластала и пригладила ее поверх прежнего слежавшегося на земле слоя.

Потом склонила над глиной лицо и дунула. В глубине отлога стоял высокий утес со впадинами по обоим бокам, и в этих впадинах были сложены кучи хвороста, сучьев и толстых веток. Старуха проворно сходила к кучам и принесла сучья, листья и рассохлое, трухлявое бревнышко. Все это она уложила на распластанной глине и стала дуть, покуда вслед за струйкой дыма не взмыла в воздух первая искра. Ветка затрещала, красный с синеватым отливом язычок пламени лизнул дерево и выпрямился, так что щека старухи с теневой стороны зарделась и глаза блеснули. Она опять сходила к впадинам, подбросила еще дров, и огонь явил взгляду все великолепие своего пламени и ярких искр. Она стала приминать сырую глину пальцами, выравнивая края, и теперь огонь сидел посреди плоского круга. Тогда она встала и сказала людям:

— Огонь опять проснулся.

В ответ люди оживленно загомонили. Они устремились на отлог. Мал сразу сел за костром и вытянул руки, а Фа и Нил принесли еще дров и сложили их рядом. Лику тоже принесла ветку и отдала старухе. Ха опустился на корточки возле утеса, поерзал и удобно привалился к нему спиной. Его правая рука нашарила и подобрала камень. Он показал его людям.

— Я вижу этот камень внутри головы. Вот Мал рубит им ветки. Глядите! Этот край может рубить.

Мал отнял камень у Ха, взвесил на ладони, нахмурился было, но потом поглядел на людей с улыбкой.

— Этим камнем я рубил, — сказал он. — Глядите! Здесь я зажимаю его большим пальцем, а здесь обхватываю рукою тупой край.

Он поднял камень и с живостью изобразил Мала, который рубит ветку.

— Это хороший камень, — сказал Лок. — Он не ушел. Он лежал у костра и дожидался, покуда Мал за ним не придет.

Он встал и поглядел со склона поверх земли и камней. Ни река не ушла, ни горы. И отлог их дождался. Вдруг его захлестнула волна радости и ликования. Все их дождалось, дождалась и Оа. Теперь она выгоняла ростки из луковиц, утучняла личинки, исторгала запахи из земли, распускала набухшие почки во всякой пазухе, на всякой ветке. Он заплясал по уступу над рекой, широко растопырив руки.

— Оа!

Мал отполз от костра и осмотрел задний край отлога. Он пригляделся к земле, отмел прочь редкие сухие листья и звериный помет под утесом. Потом опустился на корточки и расправил плечи.

— А здесь сидит Мал.

Он ласково погладил утес, как Лок или Ха могли бы приласкать Фа.

— Мы дома!

Лок пришел с уступа. Он посмотрел на старуху. Свободная от ноши с огнем, она уже не была такой отрешенной и далекой от всех. Теперь он мог заглянуть ей в глаза, заговорить с нею и даже, вероятно, удостоиться ответа. Кроме того, он испытывал потребность говорить, чтоб скрыть от других тревогу, которую всегда пробуждали в нем языки пламени.

— Теперь огонь опять в своем логове. Тебе тепло, Лику?

Лику вынула малую Оа изо рта.

— Хочу есть.

— Завтра мы найдем еду для всех людей.

Лику подняла малую Оа.

— И она есть хочет.

— Ты возьмешь ее с собой и накормишь.

Он со смехом оглядел остальных.

— Я вижу…

Люди тоже засмеялись, потому что Лок всегда видел себя и почти ничего и никого другого, и они знали это не хуже его самого.

— …вижу, как нашлась малая Оа… Старый корень, причудливо искривленный и встопорщенный, напоминал толстобрюхую женщину.

— …я стою между деревьями. Я чувствую. Вот здесь, под ногой чувствую… — Он изобразил это. Всей тяжестью он опирался на левую ногу, а правая шарила по земле. — …Я чувствую. Что чувствую? Луковицу? Палку? Кость? — Пальцы правой ноги ухватили что-то и поднесли к левой руке. Он поглядел. — Это малая Оа! — Он просиял, упиваясь своим торжеством. — И теперь где Лику, там всегда и малая Оа.

Люди похлопали себя по ляжкам, выражая одобрение, посмеиваясь и над ним, и над его россказнями. Удовлетворенный этой наградой, он уселся у костра, а люди притихли и молча глядели на огонь.

Солнце утонуло в реке, и свет исчез с отлога. Теперь костер, как никогда, был средоточием всего, белесая зола, пятно багрового света, а над ними слитное, высокое, трепещущее пламя. Старуха сновала бесшумно, подкладывала дров, красное пятно их поедало, и пламя обретало силу. Люди глядели, и лица их будто слегка подергивались в неверном свете. Конопатая кожа румянилась, и у каждого в глубоких глазницах обитали похожие, как близнецы, огоньки и дружно плясали там. Теперь, когда люди хорошо угрелись, они расслабили конечности и благодарно впивали ноздрями дым. Они поджали пальцы ног, растопырили руки и даже слегка отодвинулись от огня. Все погрузились в то глубокое молчание, которое было соприродно им гораздо больше, нежели слова, молчание, отторгнутое от времени, и на отлоге сначала возникло единство во многих мыслях, а потом, может быть, мыслей не стало вовсе. Рев воды казался теперь почти беззвучным, и слышно было, как легкий ветерок овевает скалы. Уши людей будто обрели самостоятельную жизнь, они различали в хитросплетении мельчайших звуков любой в отдельности, улавливали шелест дыхания, шорох сырой, подсыхающей глины и опадающего пепла.