Уильям Голдинг - Хапуга Мартин

Он закрыл глаза, не обращая внимания на картинки, которые появлялись и исчезали за опущенными веками. Вялое движение разума заклинилось на одной мысли. Внутри его тела существовал крошечный огонек, почти угасший, но совершенно непостижимо все еще, вопреки всему Атлантическому океану, теплящийся. Он сознательно прикрывал этот огонек своим телом и всячески его лелеял. Пусть даже слабую искорку, не более. А в мозгу сами собой возникали бессвязные картинки и пустые слова.

Где-то наверху, перекрывая шум ветра, долгим, протяжным криком зашлась чайка. Он отвлекся от мысли о тлеющей искре и снова открыл глаза. На этот раз он настолько овладел собой, что сумел охватить взглядом все окружающее пространство. Над ним с двух сторон в рамке яркого света возвышалась скала — в солнечных лучах и облаке водяной пыли. Ровными валами накатывала зыбь, принося вместе с подсвеченными волнами собственную дымку тумана. Он повернул голову в сторону и поднял глаза ввысь.

Наверху, куда не дотягивались водоросли и блюдечки, поверхность скалы была глаже, а края сближались. На вершине виднелась расселина, в которую проникал дневной свет; казалось, там застряло облако. Пока он смотрел, в ней промелькнула чайка, что-то прокричавшая навстречу ветру. Он почувствовал, что ему больно и трудно глядеть наверх, и перевел взгляд на собственное тело, на два бугра, которые оказались коленями, скрытыми под плащом и курткой. Вперил глаза в пуговицу.

Рот закрылся, опять открылся. Испустил какие-то звуки. Он выстроил их, и получились слова:

— А, старая знакомка! Тебя пришил еще Натаниель. Дал ему такое задание. Сказал: вот предлог убрать тебя с жилой палубы и дать немного передохнуть.

Глаза снова закрылись, и он скрюченными пальцами ощупал пуговицу.

— Получил этот плащ еще матросом. А до Натаниеля пуговицы пришивал Верзила.

Голова качнулась к коленям.

— Всю нудную вахту. Всю вахту «от» и «до».

Череду картинок прервало что-то вроде храпа. Приступы дрожи немного утихли, но от нее обессилели руки и, соскользнув с колен, упали на гальку. Голова тряслась. В полузабытьи он чувствовал, как камни давят на ноги, особенно сзади, когда пятки медленно поползли вниз. Картинки стали совершенно бессвязными, и возникла опасность, что они могут уничтожить его как личность, загасить тлеющую в нем искру. Но он все же пробился сквозь них, приподнял веки и выглянул в окружающий мир.

Внизу, там, где вода перекатывала гальку, она шевелилась и подрагивала. Над нею, вся в хлопьях и бахроме завихряющейся пены, высилась спасшая ему жизнь скала. Снаружи пробивался яркий полуденный свет, но расселина была насквозь пропитана влагой. Отовсюду сочилась вода, и стояла вонь, как в портовом гальюне. Изо рта вырвались какие-то квакающие звуки. В голове оформились следующие слова: «Где же она находится, эта чертова скала?» Но в такой формулировке таился риск оскорбить темное ущелье, поэтому на выдохе из горла он изменил фразу:

— Где же, черт возьми, я нахожусь?

Одинокая скала, пик горной гряды, зуб в вековечной челюсти затонувшего мира, торчащий среди непостижимой шири огромного океана, — и за сколько же миль от суши? Зловещее предчувствие пронизало все его существо. Не тот судорожный страх, когда он только начинал барахтаться в воде, но глубокий, всепоглощающий ужас заставил его негнущимися пальцами вцепиться в скалу. Он даже наполовину приподнялся и пригнулся или, скорее, припал к водорослям и комкам слизи.

— Думай, идиот несчастный, думай.

Туманный горизонт оставался близко, вода скатывалась со скалы, галька подрагивала.

— Думай!

Он опустился на корточки, разглядывая скалу; сидел неподвижно; дрожь не унималась. Разбиваясь снаружи о камень, волны, отметил он, усмирялись, поэтому вблизи расселины вода, обессилев, вела себя тихо. Очень медленно он опять забрался в расселину и устроился в углу. Искра все еще теплилась, и сердце не давало ей угаснуть. Он смотрел на выступающую в море часть скалы, но едва ли видел ее. Никак не вспоминалось название. Оно было нанесено на навигационную карту — затерянный в Атлантическом океане, странно обособленный островок. Моряки, позволявшие себе иногда пройтись насчет ветров и погоды, потешались тут вовсю. Нахмурившись, он мысленно представил себе карту, но изображение получилось недостаточно четким. Он увидел, как штурман и капитан, склонившись над ней, ухмыляясь, поглядывают друг на друга, а сам он, штурманский ученик, стоит рядом наготове. Капитан заговорил с характерным выговором выпускника Дартмутского военно-морского колледжа, проглатывая половину букв, — заговорил и рассмеялся:

— Я это место называю «жди беды».

Беда и есть, как бы оно ни называлось. Вот он и лежит теперь, сжавшись в комок, на этой беде. Сколько же от нее миль до Гебридских островов? И что толку от искры, нелепо мерцающей в расселине на краю света? В ярости он выкрикнул, обращаясь к картинке с капитаном:

— А мне-то что с того!

Он начал сползать вниз по камням, выворачивая кости в суставах. Свалившись в угол, уронил голову на грудь и захрапел.

Но в глубине его существа, куда не достигал храп, металось сознание, высматривая что-то среди картинок и обрывков воспоминаний, улавливая призрачные звуки и подавленные ощущения, подобно зверю, без устали изучающему свою клетку. Оно отвергало возникающие в подробностях изображения женских тел, медленно отбирало странные слова, не обращая внимания на боль и непрерывную, пробирающую с ног до головы дрожь. Оно искало нужную мысль. Нашло ее, отделив от вздора, и, выудив на поверхность, использовало механизм тела, чтобы придать ей силу и значимость.

— Разум пока при мне.

Вслед за храпом наступил черный провал; затем правая рука, такая далекая, послушалась команды и, ухватившись за плащ, попыталась что-то нащупать. Приподняла клапан кармана, залезла вовнутрь. Пальцы, наткнувшись на веревку и закрытый складной нож, задержались внутри кармана.

Глаза приоткрылись, моргнув, и зеленое море оказалось как бы в рамке изгиба бровей. Какое-то время глаза просто смотрели, воспринимая окружающий мир, но не видя его. Затем все тело резко дернулось. Искра превратилась в пламя, тело, карабкаясь, вжалось в поверхность, рука выпросталась из кармана и вцепилась в скалу. Глаза смотрели пристально, не мигая.

Пока глаза вели наблюдение, снаружи прошла волна, прямо над скалой, так что внутри воды можно было разглядеть коричневые водоросли. Зеленое волнение позади гальки вдруг нарушилось. Полоска пены разбилась и с шипением бросила к его ногам несколько голышей. Волна откатилась, и они, словно зубы, стукнулись друг о друга. Он наблюдал, как волны шли одна за другой, унося вместе с клочьями пены все больше и больше гальки. С каждым их возвращением количество гальки уменьшалось. Наружная сторона скалы больше не служила для волн преградой, а была, скорее, лишь слабым подобием защиты. Расселина все глубже и глубже вовлекалась в неудержимое движение зеленого дымящегося моря. Он метнулся прочь от прибывающей воды и повернулся лицом к скале. Темная, вонючая расселина, с сочащимися влагой водорослями, со своей неподвижной бессмысленной жизнью среди слизи и ракушек, была кусочком суши только дважды в день по милости луны. Он принял ее за что-то прочное, но по сути она была ловушкой в море, такой же враждебной всему живому, как мягкая холодная стихия прошлой ночи и миля находящейся под ним воды.