Жоржи Амаду - Военный мундир, мундир академический и ночная рубашка

В первый раз с тех пор, как он переступил порог этого дома, полковник вздыхает полной грудью. Настал торжественный и волнующий миг: сейчас он заручится поддержкой Персио; письмо в Академию, должно быть, уже перепечатано и лежит на столе. Нервы полковника напряжены, он ждёт, стараясь не слышать звуков похоронного марша. Странная честь, воля ваша!

Персио Менезес протягивает иссохшую руку и кончиками пальцев дотрагивается до иконостаса на груди полковника.

– А где Железный крест? – И, не давая тому ответить, поднимает руку к лицу ошеломленного визитера. – Это единственный орден, который вы имеете право носить. Но только не на мундире офицера бразильской армии, а на черном мундире гестаповца.

– Что? – лепечет полковник, остолбенев.

Опёршись о подлокотники, Персио Менезес приподнимается с кресла – сама Смерть встаёт вместе с ним.

– Как вы смели просить у меня мой голос? Вы – нацист! Вы – враг культуры Бразилии и бразильского народа!

Звучит похоронный марш. Замогильный голос, в котором слышится отвращение, исходит, кажется, из самых глубин истерзанного болезнью тела. Долгие паузы отделяют слово от слова:

– В каждом из нас добро борется со злом. Но вы хуже чем робот, вы получеловек, вы палач. Неужели у вас есть жена, дети, любимое существо? Не верю. Неужели кто-то любит вас? Не может быть. Те, кто служит вам, куплены или запуганы. Вы когда-нибудь любили? Испытывали нежность к женщине? Улыбнулись ребёнку? Неужели вы всегда были жалким существом – таким, как сейчас? Вы гниёте заживо, от вас разит падалью. Вы хотели, чтобы я голосовал за вас? Как вы смели подумать, что я проголосую за гестаповца?

Протяжный, глухой голос окреп.

– Вон отсюда, или я вас ударю!

Он замахивается, и совершенно потерявшемуся полковнику кажется, что сама Смерть занесла над его головой костлявую руку. Полковник Перейра пятится к выходу. Могучие звуки похоронного марша заполняют комнату. Смерть наступает на полковника, и он выбегает в коридор, выскакивает в распахнутую секретаршей дверь; у подъезда его подхватывают громилы-охранники. Забившись в машину, он закрывает лицо руками.

Пробудившись, дона Эрминия встала с кровати и удивилась, что её муж ещё крепко спит. К этому часу ему уже давно полагается сделать гимнастику, принять холодный душ, одеться, залпом выпить кофе и сидеть в своем кабинете в Военном министерстве: он никогда не опаздывает. Дона Эрминия, если не случается чего-то из ряда вон выходящего, видит своего мужа только поздно вечером или на рассвете. Полковник любит с пафосом повторять, что себе не принадлежит – его время, его заботы, его жизнь отданы делу. Дона Эрминия привыкла.

Что-то уж больно крепко он спит… Дона Эрминия тронула лицо мужа кончиками пальцев. Полковник Пе­рейра был мёртв.

Выражение какой-то наивной растерянности застыло в его круглых глазах, полуприкрытых веками. Нет, ни­кто не поверил бы, что это герой, павший на поле брани; нацист, который для многих был воплощением мракобесия и зла; начальник бразильского гестапо, кнутобоец и палач. На кровати лежал маленький мёртвый человек в пижаме, и был он точно такой же, как и все мертвецы, – не лучше и не хуже.

Он кого-то напоминал доне Эрминии. Она стала вспоминать: лицо покойного было похоже на лицо того юного, робкого и пылкого лейтенанта, которого она так давно знала и так давно не видела… Он читал ей стихи и вымаливал поцелуи. Дона Эрминия вспомнила и тихонько заплакала.

– Мы похороним полковника пышно и спешно и избавимся от него раз и навсегда, – говорил начальник Департамента печати и пропаганды, о политическом двуличии которого речь у нас уже шла.

Он только что кончил сочинять правительственное сообщение о смерти полковника Агналдо Сампайо Перейры – «отважного защитника родины, безупречного офицера, чья беззаветная преданность Новому государству являлась важным фактором в деле укрепления правопорядка и отражения коммунистической опасности».

Редактор из Национального агентства печати осведомился:

– А Хозяин будет на похоронах? Или придёт только на бдение?

– Кто? Президент? Ты с ума сошел! Не будет его ни на похоронах, ни на панихиде. Он признавал, что новопреставленный Геббельс Перейра – человек полезный, но терпеть его не мог. «От него несёт средневековьем» – так он мне сказал однажды.

Беседа приняла доверительный характер, и редактор решил подольститься:

– Какие интереснейшие воспоминания напишете вы когда-нибудь!

– Для того чтобы писать воспоминания, надо многое помнить, а тот, кто многое помнит, на моей должности не задерживается. Понял? И потому я слеп, глух и беспамятен. Только что ещё не импотент. Пока.

«Вот ведь сволочь какая, – думает редактор, – а все же симпатичный. Разве так бывает?» Вслух он сказал то, о чём гудели все редакции.

– Подумать только: полковника Перейру все дружно ненавидели, а умер он своей смертью, в своей постели. Можно считать, ему повезло… Случись в один прекрасный день какая-нибудь заварушка, он бы живым не ушёл. Его бы растерзали.

– Насчёт постели я не спорю. Но разве это называется «своей смертью»? Его травили цикутой. Малыми порциями.

Сенсационное сообщение, полученное, можно сказать, из первых рук! То-то будет шуму, когда редактор расскажет об этом товарищам. Недаром говорят, что лидеры Нового государства отчаянно борются за власть и за кулисами творятся страшные дела.

– Отравили цикутой? Кто? Как?

– Старички академики. Травили ядом, изо дня в день увеличивая дозу. Последнюю чашу поднес ему Персио Менезес.

Начальник ДПП вдруг скосил взгляд куда-то за окно, на железобетонные громады новых кварталов.

– Великий человек этот Персио Менезес… Гениальный человек. Ты слыхал, что когда он работал в Принстоне, то вычислил местонахождение и открыл две неизвестные звезды? Он заселяет небеса… – начальник вдруг улыбнулся, – …и преисподнюю.

Сразу после смерти Антонио Бруно академик Лейте пообещал всемогущему полковнику Перейре почетное одиночество на выборах. Однако через восемь дней после того, как истёк срок подачи заявлений в Академию, умер сам полковник Перейра. Его похоронили с большой помпой: ползли танки, гремели трубы военного оркестра, чеканили шаг солдаты, звучали надгробные речи и залпы салюта. А единственным кандидатом остался генерал Валдомиро Морейра, в успех которого на выборах мало кто верил. Однако генерал, как видно, родился в сорочке.

Он узнал о смерти врага от верного Клодинора Сабенсы, который пять часов в день трудился в редакции «Диарио да тарде», приводя безграмотные репортажи и хронику в соответствие с нормами португальского языка.