Оноре Бальзак - Феррагус, предводитель деворантов

— Потерять тебя, моя дочь, — сказал Феррагус, — потерять тебя из-за любопытства какого-то ничтожного парижанина! Я сожгу Париж. Ах! ты знаешь, что такое возлюбленный, но не знаешь, что такое отец.

— Отец, мне страшно, когда вы глядите на меня так. Не кладите на одни весы столь различные чувства. Я любила мужа ещё до того, как узнала, что отец мой жив…

— Пусть муж был первым, кто поцеловал твой лоб, — ответил Феррагус, — но я первый оросил твой лоб слезами… Успокойся, Клеманс, открой мне свою душу. Я люблю тебя настолько, что буду счастлив одним лишь сознанием твоего счастья, хотя в сердце твоём почти нет места для отца, а моё сердце ты заполняешь все целиком.

— Боже мой, ваши слова, отец, приносят мне слишком много радости. Вы заставляете меня любить вас ещё больше, и мне кажется, я как-то обкрадываю Жюля. Но, дорогой отец, подумайте только, ведь он в отчаянии. Что я скажу ему через два часа?

— Дитя! разве я и без твоего письма не спас бы тебя от несчастья, которое тебе угрожает? А какая участь постигает тех, кто решается омрачить твоё счастье или стать между нами? Неужели ты никогда не чувствовала некое второе провидение, которое оберегает тебя? Разве ты не знаешь, что двенадцать человек, исполненных силы и разума, стоят на страже твоей любви и твоей жизни, готовы на все, чтобы вас охранять? Разве не твой отец, рискуя жизнью, приходил любоваться тобой на прогулках или в восхищении смотреть на тебя по ночам у твоей матери, когда ты спала в своей кроватке? Разве не твоему отцу одно только воспоминание о твоих ласках давало силы жить в те дни, когда человек чести должен убить себя во избежание позора? Ведь я твой отец, я дышу только твоими устами, смотрю только твоими очами, чувствую только твоим сердцем, так неужели же я не защищу львиными когтями, всей силой отцовской души единственное моё благо на земле, мою жизнь, мою дочь?.. Да, после смерти моего ангела, твоей матери, я мечтал только об одном — о счастье признать тебя дочерью, сжать тебя в объятиях перед лицом неба и земли, похоронить навеки каторжника… — Он на минуту замолк, а затем продолжал: — Я мечтал вернуть тебе отца, быть вправе без стыда пожать руку твоему мужу, чтобы спокойно жить в ваших сердцах и говорить всему свету, указывая на тебя: «Вот моё дитя!» Я мечтал насладиться наконец своим отцовством.

— Ах, отец, отец!

— После великих трудов, обыскав весь земной шар, — продолжал Феррагус, — мои друзья нашли мне человечью шкуру, которую я могу на себя напялить. Через несколько дней я предстану перед всеми как господин де Функал, португальский граф. Право, доченька моя, не у многих людей в мои годы хватило бы терпения изучить португальский и английский языки, которые этот чёртов моряк знал в совершенстве.

— Дорогой отец!

— Все предусмотрено, пройдёт ещё несколько дней, и его величество Иоанн Шестой, король португальский, станет моим сообщником. Тебе надо только немного терпения, у твоего отца его оказалось очень, очень много. Но для меня это было совсем просто. На что не пошёл бы я, чтобы вознаградить твою преданность в течение последних трех лет! Ты приходила ко мне, ты считала своим святым долгом утешать старого отца, рисковала ради него своим счастьем.

— Отец!

Клеманс схватила руки Феррагуса и покрыла их поцелуями.

— Ну, ещё немного мужества, Клеманс! Сохраним до конца страшную тайну. Жюль — незаурядный человек, но все же нельзя поручиться, что именно его благородный характер и огромная любовь к тебе не станут причиной некоторого презрения к дочери…

— Ах! этого-то я и боюсь! Вы читаете в моем сердце, — сказала Клеманс душераздирающим голосом. — Мысль о Жюле леденит меня. Но, отец, подумайте, ведь я обещала ему через два часа открыть всю правду.

— Что же, дитя моё, скажи ему, пусть отправится в португальское посольство поговорить с твоим отцом, графом де Функалом, я буду там.

— Да ведь господин де Моленкур рассказывал ему о Феррагу-се! Ах, отец, этот обман, обман без конца — что за пытка!

— Кому ты это говоришь? Но ещё несколько дней, и во всем свете не сыщется ни одного человека, который мог бы меня разоблачить. К тому же господин де Моленкур и теперь уже, наверное, не в состоянии что-либо вспомнить… Ну, глупышка, утри слезы и сама рассуди…

В эту минуту страшный крик раздался в комнате, где притаился Жюль Демаре.

— Моя дочь! Моя несчастная дочь!

Этот вопль проник через отверстие, просверлённое над шкапом, и поразил ужасом Феррагуса и г-жу Демаре.

— Поди узнай, что случилось, Клеманс.

Клеманс поспешно сошла по лестнице, увидела открытую настежь дверь г-жи Грюже, но, услыхав крики, доносившиеся сверху, поднялась на третий этаж, привлечённая звуком рыданий в роковой комнате, и уже с порога услышала, как г-жа Грюже говорила:

— Это все вы, сударь, вы сгубили её своими причудами.

— Да замолчите же! — сказал Жюль, пытаясь заткнуть ей рот платком, но вдова кричала:

— Спасите! Спасите! Убивают!

В эту минуту в комнату вошла Клеманс, увидела мужа, вскрикнула и убежала.

— Кто вернёт мне дочь? — воскликнула вдова после длительного молчания. — Вы убили её!

— Но что случилось? — рассеянно спросил г-н Жюль, подавленный тем, что жена узнала его.

— Читайте, сударь, — крикнула старуха, заливаясь слезами. — Найдётся ли на свете такая рента, чтобы утешить в подобном горе!

«Прощай, матушка! Завещаю тебе все, что имею. Прости меня завсе пригрешения и запоследнее горе, что причиняю тебе, накладывая насебя руки. Анри, которого я люблю больше себя самой, сказал, что я виновата в его несчастье, он оттолкнул меня, и я потеряла всякую надежду на примирение, ивот поэтому я утоплюсь. Я брошусь в Сену выше Нейи, чтобы меня недоставили в морг. Если после того, как я покараю себя смертью, Анри смилуется надо мной, попроси его похоронить бедную девушку, чьё сердце билось для него одного, и пусть простит он меня — я была неправа, вмешиваясь в чужие дела. Осторожно перевязывай его ожоги. Бедный котик, как он страдает! Но и мне, чтоб покончить ссобой, надо не меньше мужества, чем ему для его прижиганий. Отдашь готовые корсеты моим заказчикам. И помолитесь Богу завашу дочь.

Ида ».

— Передайте это письмо господину де Функалу, тому господину, что в соседней комнате. Только он может спасти вашу дочь, если ещё не поздно, — сказал Жюль и поспешил скрыться, словно был виновен в преступлении.

Ноги его дрожали. Никогда ещё кровь таким горячим, обильным потоком не приливала к его сердцу, никогда ещё она с такой необычайной стремительностью не разливалась по всему его телу. Самые противоречивые мысли сталкивались в его мозгу, но над всеми преобладала одна: он подло поступил с той, кого любил больше всего на свете. Он был не в силах заглушить укоры своей совести, которая, после всего совершённого им, с такой ясностью твердила ему то же самое, что ещё раньше, даже в часы самых мучительных сомнений, нашёптывала ему любовь. Он проблуждал по Парижу большую часть дня, не смея вернуться домой. Этот честный человек дрожал при мысли о том, как посмотрит он в безупречно чистые глаза не понятой им женщины. Нет единой мерки, которой люди измеряют свою вину, и то, что одному может показаться незначительным житейским проступком, другому, человеку с чистою душой, представляется подлинным преступлением. Само слово «чистота» не полно ли небесной музыки? И малейшее пятнышко на белом одеянии девственницы не так ли оскорбляет взоры, как и грязные лохмотья нищего? Различие здесь столь же неопределённо, как и различие между несчастьем и ошибкой. Бог устанавливает меру для раскаяния, не разделяя его по степеням, — он требует полного покаяния, и потому искупить одно прегрешение все равно что искупить целую грешную жизнь. Размышления эти подавляли Жюля всей своей тяжестью, ибо страсть так же сурова в своих обвинениях, как и человеческие законы, но судит правильнее: разве не опирается она на свою особую совесть, непогрешимую, как инстинкт? Жюль возвратился домой в отчаянии, бледный, угнетённый сознанием своей вины; но радость, которую он ощущал при мысли о невинности жены, вырывалась наружу против его воли. Дрожа от волнения, вошёл он в спальню. Клеманс лежала в постели, её лихорадило; он сел около неё, взял её руку и поцеловал, обливая слезами.