Андрей Белый - Московский чудак

– Вы в темноте – с Лизаветою Эдуардовной; кажется, – вы предаетесь мечтаньям? – запел фисгармониум.

Но из-за звука глядел гробовыми глазами, умеющими умертвить разговор.

– Я русалочкой вашею, нет, – недоволен, сестрица Аленушка, – быстро рукою чеснул бакенбарду; насвистывал что-то.

И – сел.

И сиденье это мучительно виделось им обсиденьем каким-то: здесь кто-то кого-то обсиживал: Митя ль Лизашу? Лизаша ли Митю? А может быть, сам фон-Мандро их обоих; припомнились толки, что будто бы он позволяет себе слишком много с одной гимназисточкой: и – называли подругу Лизаши.

Еще говорили, что был он когда-то причастен к содомским грехам.

– Кушать подано!

Тут фон-Мандро приподнялся, несладко взглянул.

– Кушать, кушать идемте.

И фиксатуарные бакенбарды прошлись между ними

почти что сквозь них.

Проходили в столовую, где прожелтели дубовые стены; с накладкой фасета: везде – желобки, поперечно-продольные; великолепный буфет; стол, покрытый снеговою скатертью, ясно блистал хрусталем и стеклом; у прибора, у каждого – по три фужера: зеленый, златистый и розовый; ваза; и в ней – краснобокие фрукты; и – вина; и – сбоку на маленьком столике яснился: облесками холодильник серебряный.

– Суп с фрикадельками, – смачно сказал фон-Мандрр

Он засунул салфетку за ворот: умял; и взглянул на Лизашу – с заботливой и с неожиданной лаской:

– Не хочется кушать?

– Ах, нет.

– Вы б, Аленушка, хлоралгидрату приняли.

Лакею дал знак: и лакей, обернувши салфеткой бутылку, ее опустил: в холодильник.

– Да, да, молодой человек: фрикаделька… Что я говорю… познается по вкусу, – и пальцами снял он помаду губную, – а святость – по искусу

Пальцы помазались.

И завлажнил он глазами – такой долгозубый, такой долгорукий, к Лизаше приблизился клейкой губой. Перекинулся станом к мадам Вулеву:

– Как с летучей мышкой, мадам Вулеву?

– Наконец, догадалася я, Эдуард Эдуардович, – сунулась быстро она, – это Федька кухаркин поймал под Москвою: и – выпустил: в комнаты… Я же давно замечала: попахивает!

– Попахивает?

И с особенным пошибом молодо голову встряхивал он, заправляя салфетку.

– Что же вы, молодой человек, – не хотите тетерьки; вкусите ее… Мы вкушали от всяких плодов, когда были мы молоды.

И обернулся к тетерьке.

Лизаша ударила кончиком белой салфетки его.

– Вот же вам!

Он – подставился.

С явным вкушал наслажденьем тетерьку: тянулся к серебряному холодильнику он: за бутылкой вина; и Митюше фужер наливал – до краев: золотистой струею.

Тянулся с фужером: обдал согревательным взглядом: но взгляд – ледянил; и вставало, что этот – возьмет: соком выжмет:

– Так чокнемся!

Он развивал откровенность.

Так было не раз уже: будто меж ними условлено что-то: а если и нет, то – условится; это – зависит от Мити; Лизаша – ручательство; впрочем, – условий не надо: понятно и так.

Они чмокнулись.

В жестах отметилось все же – насилие: стиск, слом и сдвиг.

В то же время кровавые губы улыбочкою выражали Лизаше покорность: казалось, – глазами они говорили друг другу:

– Теперь – драма кончена.

– Что это?

– Как, – мне еще?

– Ну же, – чокнемся!

– Я, Эдуард Эдуардович, – я: голова моя слабая!

– Не опьянеете!

Видел, пьянея, – в движеньях Лизаши – какое-то: что-то; во всей атмосфере стояло – какое-то: что-то… душерастлительное и преступное.

Дом с атмосферой!

Лизаша сидела с невинным лицом:

– Митя, – вы что-то выпили много: не пейте!

– Оставь, – снисходительным жестом руки останавливал Эдуард Эдуардович.

Митя бессмыслил всем видом своим

– Так ваш батюшка – что?

– Говорите: бумаги свои держит дома?

– Так письменный стол, говорите?

– Что?

– Все вычисляет?

– Когда его можно застать?

– Поправляется?

– Эдакий случай несчастный!

Хладел изощренной рукою (с поджогом рубина), которою он протянулся за грушей.

«Лизаша, Лизаша», – кипело в сознании Мити. И видел: мадам Вулеву и Лизаша – исчезли.

– Лизаша!

Мандро развивал откровенность – так было не раз уже: будто меж ними условлено что-то: а если и нет, то – условится; это – зависит от Мити; Лизаша – ручательство; впрочем – условий не надо. Понятно и так.

Голова закружилась: и чувствовал – вкрап в подсознанье. Вина? Или – взгляда Мандро? Он – не помнил: в ушах громко ухало; помнил – одно, что условий не надо: понятно и так; очутился в гостиной; наверно, в сознании был перерыв, от которого он вдруг очнулся: пред зеркалом.

Кто это?

Красный, клокастый, с руками висляями, – кто-то качнулся у кресел, кругливших свои золоченые львиные лапочки; Митя склонился на кресло: пылало лицо; и в мозгах копошилось какое-то все толокно, из которого прорастало желанье: Лизашу увидеть, сказать про свое окаянство; за этим пришел.

Точно сон, появилась Лизаша.

Она, как водою, его заливала глазами: стояла в коричневом платьице, с черным передником – на изумрудном экране, разрезывая златокрылую птицу.

– Вы, Митенька, пьяны.

– Нет, знаете, – дело не в этом, а в том, что мне очень, – вы знаете.

Тут он качнулся, схватившись за кресло.

– Ну да: говорили вы это уже.

– Нет, Лизаша, – послушайте; я – ничего не сказал: я пришел говорить; и вы знаете сами, что я ничего не сказал.

– Что такое?

– Подделал, Лизаша!

Она посмотрела вполне изумленно:

– Подделали! Вы? Что такое подделали?

Руку взяла и погладила:

– Подпись отца я подделал…

– Да нет!

И Лизаша погладила щеку, рукою холодной, как лед, поднимая в пространство какие-то неморожденные взоры:

– Несчастненький.

Он за нее ухватился: она – отстранялась.

– Нет, – тише… Вы, бог знает… Пьяны…

Лицом подурнела: и – дернулась, видя, что Митя идет на нее: отступала к портьере.

– Нельзя!…

Он схватился рукою: рвалась; не пускал.

– Ах, жалкий вы жалкехонек, Митенька.

И унырнула за складки портьеры, оставивши ручку свою в его цепких ладонях; он к ручке припал головой, покрывая ее поцелуями; ручка рвалась – за портьеру:

– Пустите же, – раздавался обиженный голосок, как звоночек, за складкой портьеры.

И тут же на голос пошел быстрый шаг.

Ручка выдернулася.

Между складок портьеры наткнулся на… крепкий кулак, его больно отбросивший; тут, растопыривши пальцы, скользнул: и – откинулся: складки портьеры разрезались; ясно блеснули – манжетка, рубин и линейка: линейка рас-свистнула воздух, врезаяся гранью в два пальца.

И пальцы – куснуло расшлепнутым звуком: они – окровавились.

Точно раздельные злые хлопочки, отчетливо так раздалось за портьерой:

– Ха-ха!

Перекошенною гримасой оттуда просунулася седорогая голова и две иссиня-черные бакенбарды.