Кнут Гамсун - Местечко Сегельфосс

– Ах нет, благодарю вас, не надо, я сейчас буду дома.

– Посмотрите на него и возьмите!

Марианна посмотрела, поднесла к свету, пришла в восторг, кружева, боже мой! Но нет, спасибо.

– Почему вы отказываетесь? Если мне хочется подарить вам?

– Он слишком дорогой. Зачем мне? Нет, я не возьму. Теодор быстро нашелся:

– Я ношу его в кармане, он получен моей фирмой, это образец.

Марианна только покачала головой.

Фейерверк погас, погас не только фейервек, Теодор покорно умолк. К чему это жестокосердие! Что она отослала однажды обратно шаль – ну, положим, она не носит шали. Но ведь это же маленький носовой платочек!

Тогда он говорит дамам с дальних шхер – и бедный Теодор улыбался дрожащими губами, потому что был смертельно оскорблен:

– А вы тоже не хотите взять его?

Ах, нет, это не годится, раз фрекен Хольменгро отказалась. Они, конечно, с удовольствием взяли бы эту изящную вещицу, эту книжную закладку, но нет!

– Нет, спасибо, – сказали они, – у нас есть носовые платки.

– Похоже на то, что вам не удастся его сбыть, – сказал, смеясь, Антон Кольдевин.

И Теодор тоже засмеялся, но это была его манера скрывать свое горе и печаль, он был в эту минуту очень бледен. И вот он подобрал со дна лодки кусочки папиросной бумаги и старательно завернул драгоценность, но вид у него при этом был самый несчастный.

Потом пристали к берегу и вышли на набережную, а из эскорта, который должен был отправляться домой, опять стали кричать «ура» Теодору, и он сам стоял и махал шляпой и кричал «покойной ночи» и «спасибо за компанию!» Марианна протянула ему руку и поблагодарила в сердечных словах, перед тем как уйти домой с Антоном Кольдевином.

Да, конечно, праздник гагачьего пуха был исключительным, единственным в своем роде, народ в местечке стоял на набережной, и все смотрели на Теодора, на победителя, и говорили о выстрелах на земле и знамениях на небе. Человек с желатином еще дожидался, и не жалел об этом, каких только чудес он не насмотрелся в этот вечер! – Но Ларс Мануэльсен качал головой и заявил, что напишет своему сыну Л. Лассену, не кощунство ли эти огнедышащие знамения и человеческие выдумки на небе?

– Я не видел тебя целую неделю, – сказал Виллац Марианне, – ты не пришла в тот день, когда обещала?

– Антон был здесь, – ответила Марианна.

– Я знаю.

– Знаешь?

– Я его видел. Ты не пришла ко мне в тот день, когда обещала?

– В таком случае, ты знаешь и другое. Я была с ним на празднике гагачьего пуха.

Этого Виллац не знал, и брови его неприметно дрогнули. Нет, он ни о ком ничего не знал это время, он работал очень прилежно, очень напряженно. Марианна была ему нужна в тот день на прошлой неделе, чтоб прослушать кое– что, изобразить публику и прослушать одно место, но она не пришла. Он работал очень напряженно, но очень плохо.

Зато он встретил на дороге ее отца и обменялся с ним несколькими короткими словами:

– Я вижу, – сказал Виллац, – что листья желтеют. Хорошо бы было, если бы мне удалось обмерить лес.

– Это сделано, – сказал господин Хольменгро.

– Сделано? Я вам очень благодарен. Когда же?

– Только что. Я не позволил себе беспокоить вас, а сделал все сам, по своему разумению.

– Благодарю вас. И вы можете достать мне дровосеков? «Удивительный человек этот новый Виллац Хольмсен! – подумал верно господин Хольменгро.– Во всем ему нужна помощь и опора! – верно думал он.– Вот и теперь: два человека несколько дней размечали лес, кончили, и новый Виллац Хольмсен ни словом не заикается о плате, даже не вспоминает о ней, может быть, и не приготовил. «Дровосеков!» – говорит…

Чуть-чуть уловимым усталым тоном ответил господин Хольменгро:

– Дровосеков тоже можно достать.

– Благодарю вас, – сказал Виллац. Но он, верно, услышал, что господин Хольменгро утомлен и не хотел его задерживать: – Честь имею кланяться!

– Вы так усиленно работаете, Виллац, мы вас теперь совсем не видим.

– Да, я пытаюсь кое-что сделать. Ну, что ж, у каждого свои заботы; я тщетно старался пролезть в игольное ушко, последний год пытался даже силой, – промолвил он с улыбкой.

– Ах, кстати, – заговорил господин Хольменгро, – вы не подумали о моей просьбе уступить мне часть вашего нагорного участка?

– Если вы разрешите мне быть откровенным, – ответил Виллац, – то мне бы этого очень не хотелось.

– А, тогда не будем больше об этом говорить.

– Дорогой господин Хольменгро, это может показаться нелюбезностью и неблагодарностью с моей стороны, но мой отец, старый земляной крот, просил меня в последнем письме скорее прикупать, а не сбывать землю.

– Не будем больше об этом говорить! – сказал господин Хольменгро. И никто не мог бы разобрать, что старый спекулянт в душе был страшно рад отказу. Он ответил с холодной вежливостью.

Это было в тот раз, что Виллац встретил господина Хольменгро на дороге.

А теперь Марианна сидит у него. Не намерена ли она продолжать холодность отца?

– Что это за праздник гагачьего пуха? – спросил он.

– Это был праздник Теодора из Буа. Помнишь, как-то вечером были выстрелы и фейерверк? Вот там я и была.

Она, верно, ожидала какого-нибудь иронического замечания: ведь не так-то редко она его обманывала! Но нет, он только кивнул головой.

– А теперь я пришла. Может быть, поздно?– спросила она.

– Мне хотелось, чтобы ты кое-что прослушала. Потом я обошелся. Впрочем, теперь я это бросил.

– Ах, боже мой! Милый Виллац, если я не всегда могу прийти, когда ты меня зовешь…

– Я не только звал тебя, мне это было тогда очень важно. Я молил тебя прийти.

– Я очень огорчена. Так что, может быть, я буду виновата, что некая партитура никогда не увидит света?

В ответ он улыбнулся, холодность он мог отпарировать:

– Ну, до такой степени зависимости мне не следует доходить. И я таким не был.

– Да, неправда ли! – сказала она с подчеркнутой готовностью. Она встала и подошла к окну, как будто для того, чтоб поправить гардину.– Неправда ли, тебе ведь удалось написать две замечательные вещи.

Он опять улыбнулся:

– Разве ты не помнишь, что Григ назвал их гениальными?

– Да, это именно я и говорю.

Виллац был сегодня не такой, как всегда, неизвестно по какой причине. Он, наедине с ней обыкновенно обидчивый и чувствительный в отношении к своему искусству, теперь смеялся над ним; Виллац, так часто неистовствовавший от ревности – теперь видел, словно железный.

– Между прочим, – начала она, потянувшись к складке на гардине и косясь на него из-под руки, – если ты хочешь, чтобы слава о твоей гениальности распространилась, ты, конечно, должен продолжать сидеть в одиночестве и молчать в ней.

Это попало в цель, так что он даже внутренно вздрогнул, сегодня она нападала на него без жалости! Но, словно решив не давать ей никакой победы, он опять улыбнулся, сидел, лениво поглядывая на свои сложенные руки, и улыбался.