Николай Гейнце - Сцена из жизни

Бежецкий вздохнул.

– Теперь и мучайся. Проклятые деньги! Как надоедает вертеться с рубля на рубль, перебиваться кое-как. Постылая жизнь! Да еще в кассе тоже не все, через несколько дней и там понадобятся. Просто хоть не живи. А занять теперь трудно стало, ох, как трудно; все прижимаются, у кого деньги есть. Да и Бог знает у кого они есть? Ни у кого нет. Прежде у всех были, а нынче ни у кого. Удивительно, право, куда они девались.

Владимир Николаевич встал с дивана и снова зашагал по кабинету.

– И хоть бы узнать, – начал он снова после некоторого молчания, – где они лежат, взял-то бы уж с умом бы.

– Да, – закончил он свои размышления с новым глубоким вздохом, дело дрянь, если Аким не достанет. Этот жидюга Шмель тоже обещал, да наверно надует, протобестия.

– Господин Шмель пришел, – доложил вошедший Аким, ставя на письменный стол поднос с стаканом чаю и несколькими бутербродами на тарелке.

– Вот легок на помине. Проси!

– Я нонича вам к чаю-то бутерброды приготовил. Больно вы мало кушать стали.

– Откуда это такой стакан с серебряной подстановкой? У меня прежде не было, – уставился Бежецкий на Акима, сев за стол и взяв в руки заинтересовавший его стакан.

– Суприс вам делаю! – лукаво подмигнул ему Аким. – Прежде не было, а теперь есть, – торжественно заключил он.

– Да откуда же ты взял? У тебя ведь денег не было, сам говорил.

– А вам какое дело? Еще откуда взял. Уж разве сказать? Спроворил у Кириловской барыни, как вы к ней посылали, – таинственно прошептал Аким.

– Ах, ты болван! Разве можно это делать? Ведь ты меня срамишь. Вот скандал! Воровать начал. Отнеси сейчас назад! – крикнул Бежецкий.

– Что за беда, что взял. Никакого сраму нету, никто не знает. Что ж, что взял, ведь у нас же воруют. Сколько вещей разворовали. Я на отместку, на убылое место. У нас таскают, а мы что за святые, что не смей. Другие могут, а мы нет? Не из дому тащу, а в дом.

– Да разве мне прилично пить из ворованного стакана. Пошел, идиотская харя, сейчас отнеси, отдай. Quelle canalle. Как ты осмелился мне подать, старый негодяй!

– Хотел суприс – угодить вам, а вы ругаться! Дурак, что сказал, право, дурак. Никогда от вас благодарности не дождешься, как ни старайся. Об вас же заботился.

В голосе Акима слышалось искреннее огорчение.

– Он заботился! – еще более возвысил голос Владимир Николаевич. Убирайся, дурак, вон! Без разговору сегодня же изволь отдать. Слышишь! Иначе я тебя вон выгоню.

Он сунул поднос с стаканом в руки подошедшего Акима.

– А где же Шмель?

– Там дожидается… суровым, недовольным тоном отвечал тот.

– Так что же ты его там держишь! Разве это вежливо? Проси сейчас сюда!

– Не велика птица, подождет и там! – ворчал, уходя, себе под нос Аким.

– Какова скотина! – вскочил с кресла Бежецкий. – Этакая скотина и разбирает еще, кто какая птица! Merci du peu. Так зазнался, животное, не знаю просто, что с ним делать. Вон выгнать надо.

– Да неловко; знает все мои дела. Болтать будет! – решил он после некоторого раздумья.

В дверях кабинета, между тем, появился дожидавшийся в приемной Борис Александрович Шмель.

Вошедший был далеко не старый, юркий человечек.

Его физиономия и вся фигура не оставляли ни малейшего сомнения в его семитическом происхождении, хотя Борис Александрович упорно отрицал это обстоятельство.

Он был членом «общества поощрения искусств» и, кроме того, состоял секретарем при Владимире Николаевиче, исполняя и обязанности эконома.

– Здравствуйте, Владимир Николаевич! Как изволите поживать? Ваше драгоценное здоровье? – почтительными мелкими шажками подкатился он к Бежецкому.

– Здравствуйте, Шмель. Спасибо, здоровье мое ничего, только вот в кармане чахотка. Никак не могу найти доктора, который бы излечил эту проклятую болезнь. Не окажетесь ли вы им, мой милейший? – со смехом отвечал тот.

– Несмотря на все мое желание угодить вам, не мог ничего сделать, Владимир Николаевич! Такая досада! – сделал Шмель печальную физиономию. – Да паллиативные средства и не помогут, – многозначительно добавил он.

– Одно есть у меня средство, заветное средство против вашей чахотки, – продолжал он, помолчав, и усаживаясь по приглашению Бежецкого рядом с ним на диван. – То вот радикально бы могло излечить. Я его в других случаях, сходных с вашим, применял – помогало!

– Так говорите скорей, какое?

– Надо бы… вам жениться. У меня невеста есть для вас на примете. Такая, просто чудо. Лучше и сами для себя не выберете. Уж я насчет этого знаток, – самодовольно улыбнулся Шмель. – Плохую не рекомендую. Моей рекомендацией все и всегда оставались довольны, потому что я на это зорок. Как увидите, так и влюбитесь, а деньжищ – полмиллиона! Ну, конечно, между нами условьице сделаем. Мне тысяченок десять тоже заработать дадите. Уж как бы зажили славно.

– Это значит продать себя за деньги!? – вспыхнул Владимир Николаевич. – Нет, уж извините, я на это не пойду. Мне моя свобода дороже всего. Переносить бабьи слезы, сцены ревности, нянчиться с женой весь век! Да ни за что на свете. Спасибо, мне и так от бабья достается. А тут на законном-то основании. Да через неделю сбежишь.

Бежецкий уже успокоился, в его последних словах слышался задушевный смех.

– Ну, как угодно-с… Как вам угодно, – оторопел Шмель от тирады Владимира Николаевича. – Я только осмелился посоветовать, думаю, за то всегда деньги будут. А это вам нужно; вы барин, привыкли хорошо пожить, без денег-то и трудно.

– Черт с ними и с деньгами. Еще какая попадется, – засмеялся Бежецкий. – Пожалуй, и сбежать не даст, запрет либо прибьет, как жена моего Акима.

Шмель захихикал.

– Однако скверно, – заметил Владимир Николаевич после некоторого раздумья, – что денег не достали. Некрасивый пейзаж может выйти! Совсем гадость… Что же нам теперь делать?

Борис Александрович в ответ только безнадежно развел руками.

– Вот что, Шмель, – нерешительно начал Бежецкий, – помогите мне составить отчеты… Я сам к этому не привык. Надо будет недостающую сумму порассовать кое-куда. Вы на это, кажется, мастер.

– С удовольствием! – вскочил с дивана Борис Александрович. – Это с удовольствием, я на это, вы правду сказали, мастер. Умею дела делать. И не в таких переделках бывал, да слава Богу, сух из воды выходил.

В голосе его слышалось самодовольство.

– Умом не обижен от судьбы, – докторальным тоном продолжал он, – вот мое достоинство; да и опытность есть, видел, как дела делаются. Пожалуйте-ка сюда… Мы сейчас…

Шмель подошел к письменному столу, взял книги и начал их рассматривать.

– Тут помараем, да почистим, да поскоблим, а здесь запишем, лишь бы чисто было.

Владимир Николаевич присел к письменному столу и взял книгу, которую Шмель держал в руках.