Елена Гуро - Шарманка. Небесные верблюжата

С утра вставала мутная. Ничего не могла – ни работать, ни думать. Напротив окон дом – установленный, как вся жизнь. Казенный, непреложный. Мимо шагали безучастно. Шагали в форменных погонах и кантах. Во всем этом было согласье и строгость.

А по ночам улица бывала страстная. Огни перемигивались с лицами – испитыми, побледневшими от ночи.

Они шли прямо перед собой, чтоб не уронить свое самодовольство. Она казалась маленькой среди них с ее робкими чуткими ногами. Они распоряжались ею, оглядывали самодовольно, толкали, приказывали ей, приказывали своим женщинам; свистали своим собакам, свистом подзывали ее, заставляли идти за собой. Они били ее, оставляя в ее теле боль смущенья. И при этом изящные, элегантные, даже не замечали ее, просто шли мимо, думали про нее мимоходом: «Женщина», – и чувствовали себя господами . И электричество подобострастно освещало ее для них…

Они думают: «Вот чья-то женщина. Ну, да этого добра много, пусть себе идет, конечно; отчасти моя… Пошла, пошла, не вздумай пристать!..»

Равнодушным, выпуклым взглядом пропускали мимо ночь, и блеск, и женщин. По ним весна, гибкая и просящая, скользила, как по отлитой, упругой резине. И они шли, неприкосновенно-самодовольные. Купали в ночном воздухе, прогуливали свои неприкосновенные плечи, несли упоенно свою остановившуюся мысль: «Все мое, это – я, я; иду – я». И это же было в самовлюбленном нагибе их фуражек. Ночь льнула… Крепкие затылки были прямы и круглы… Охорашивались выпуклые обтянутые мускулы. У тополей – клейкие, жадные прутики.

Этим часом Машки, Сашки, Мюзетки просыпались, начинали жизнь без «завтра». И забота, и воля и тяжкий выбор были не на них, не на них, а на них были – хлыст да вино, – смех и визг…

«Как вам угодно, хорошенький господин! Как вы желаете, как вы желаете…» И никакой заботы за потерянный день, и никакого угрызенья. Просто. Так просто… «Мужчина, проводите; проводите, мужчина…»

У ночных тополей были жадные листочки, и теплый воздух приласкал Нельку…

……….

«На окнах магазина книги, – там ей не место, – технические – слово это, какое-нибудь значительное, глубокое слово, его и не поймешь никогда, пожалуй. Туда заходят мужчины с умными благородными лбами: они могут выучить все научное и знают всю тайну жизни, все, что в этих книгах: и оттого у них большие благородные лбы».

«Эта жизнь, такая громадная, прекрасная, ученая, умная, непонятная своим размахом и сложными оборотами. Громадные стены, дома, и дальше – громадные дома. Эта жизнь, устроенная так культурно, изящно и красиво мужчинами».

«Как прекрасно, должно быть, проводить линии чертежей, с их особенным важным значеньем, тонкие, серьезные, ясные, чистые. Или читать строчку за строчкой, узнавая из них что-то чудесное, все дальше. И вот голова становится прекраснее, строже…»

В витринах продавали трости и чубуки с украшеньями из фигурок женского тела в унизительных позах, стариковски подслащенных. Продавались изящные хлыстики с ручками из нежной слоновой кости, изжелта-зеленой и моржевой, с розоватым отливом жизни. Нежные, слоново-гладкие, приятные для ладони. Изящные, жестокие игрушки для изнеженных властолюбивых рук.

Ослабела: сразу покорилась, стала кроткой, и сейчас же уличная беззаботность обняла ее…

……….

В ювелирной лавке две большие мужские руки с твердыми холеными ногтями переставляли на полках вещи точными твердыми движеньями. Нельке вообразилось, что весь город; изящные дворцы, возню на улицах и угодливые богатства, – слегка, уверенно и спокойно давила выхоленная мужская рука с розовыми угловатыми ногтями и нежным голубым камешком на мизинце.

Толпа ловко перехваченных в талью студенческих и офицерских спин направлялась в кафе-ресторан, пересмеиваясь.

……….

……….

В беззаветную ночь, отрываясь, падали ослабевшие мысли. Обрывались как звезды и падали… За одинокими ночными извозчиками тени двигались жуткие. Было ей все равно, что бы с ней ни сделали, – ударят, оскорбят гадкой лаской, – нечего беречь. И была для нее самой жутко захватывающая красота в отдававшейся безвозвратно покорности ее шагов…

Потом из холодных мерзлых окон вынули душу, и со стен, и из тусклых впадин стекол глянула страшная жуткая пустота.

……….

Ее баловали, позволяли ей ставить на скатерть между цветочных ваз свои крошечные смешные туфельки. Мужчины смеялись, отнимали их у нее, прятали в жилетные карманы.

Мило-терпеливо слушали, когда говорила глупости. Для них на ней были нежащие кружева, блеск электричества. Виолетки. Она смеялась…

Целовали жесткие усы маленькую бледную руку, которую не сжимают, – и так галантно только держат, будто боясь сломать.

За их широкими плечами синели окна. За синими окнами ширился прекрасный город, их город. О тайне города молчали…

Под лампами сияли высокие лбы; красиво-умные знали…

……….

Он с утра готовился к своим экзаменам, писал, читал. Еще важнее, недоступнее. На столе – строгий письменный прибор, мужской, настоящий. Темных цветов мрамора и коричневой бронзы; не допускающий возражений. Там у него все строго, порядочно, и нет места женщине. Между строгой бронзой веяла точная, щеголеватая, мужская мысль.

За окном знойно рокотала, врываясь, улица. Рассеянный, лекции отодвинул в сторону, осыпал пеплом, позабыв в твердых пальцах папироску. Не смела мешать. С улицы доносился хляск кнутьев. Грохотало и жарило. На обоях меблировки различались скучные цветочки. Надоели. Потом ушел. Потом опять пришел…

Раскачивал грубо на коленях. Мял противно – насильно. Отстранял руку с папиросой. Галантно предупреждал, чтоб остерегалась, не обожглась.

……….

Лежала, отвернувшись к назойливо освещенной стене. Пересчитывала цветочки обоев. За тонкой стеной гулко дребезжала улица. Обои надоели как бред. Старалась думать, утешалась: все квартиры, квартиры по городу, меблировки, в них кровати, и на кроватях все то же».

«Oh! reveille-toi, ma mignonne!..» С презрительной нежностью. Он не оглядывался на нее, садился за стол. Сразу сытый, с затупевшим затылком. Очистился серьезностью – недоступный опять. Она смотрела и видела: прядь на чистом лбу трогательно прилипла. Трогательно. Подойти не решилась…

За окном рокотала улица.

……….

Целый день по городу сеяла золотая пыль. Были стены и старые вывески, приласканы непреложной лаской приказанья, отнимающей волю.

И без воли было привычно и тепло.

Целый день они бродили зачем-то, и она не знала, и он все заставлял поджидать себя на улице.

Точно ничего нет, кроме посвежевшей пустоты… Может быть, сегодня днем по улице пронесли свежие темные фиалки. Мостовая вздохнула, – и наклонился сверху кто-то огромный. Нелька смотрит в небо, – кажется, капнул дождик. И еще теплей сразу стало. И она смеется…