Михаил Зарубин - Илимская Атлантида. Собрание сочинений

Ужинали поздно, уставшие и молчаливые. Мишка пытался о чем-то расспросить, но получал в ответ короткие фразы или просьбу помолчать.

В конце февраля мороз отступил. Исчезла едкая маревая пелена, обволакивающая деревню, солнечные лучи победоносно прожгли ее, пробились к земле, и освобожденная природа сразу потянулась навстречу солнцу, все ожило, возликовало в сиянии подтаявших и заискрившихся сосулек и льдинок. Оттаивали и людские души. На улицах появилась ребятня, летящая на лыжах с угоров [2] Угор – высокий берег реки. , кричащая от избытка радости при взятии снежных крепостей, сооруженных вместе со старшими братьями и сестрами, также истосковавшимися по солнечному свету, мягкости снега и ясности небес.

Вот в такое время к Карнауховым приехал дядя Ваня, материн младший брат. Жил он в низовьях Илима, почти при самом его впадении в Ангару. Они с женой трудились в колхозе, воспитывали двух дочерей.

Вечером перед самым ужином Иван с Анной о чем-то долго говорили. Иногда мать утирала платком глаза, ее брат, насупившись, молчал.

Часто Мишка слышал свое имя, но неотложные разбирательства с котом не давали ему возможности прижаться к матери и подслушать разговор взрослых.

После ужина мать подозвала сына к себе.

– Мишенька, – начала она необычно ласково, – ты поедешь в гости к дяде Ване.

– С тобой, мама?

– Нет, сынок, я, может быть, летом приеду. – Она прижала сына к себе, – у дяди Вани тебе будет хорошо.

– И там рыбалка есть?

– Там все есть, – буркнул дядя Ваня, в неуверенности потирая свой лоб. – Ладно, собирай сына в дорогу, а мне постели где-нибудь, а то голова раскалывается, да и утром надо пораньше выезжать.

Мишка, обрадовавшись поездке в «дальние страны», почувствовал холодок в словах дяди и примолк. Уже ночью, когда все легли спать, он стал выпытывать у матери:

– А что, я у дяди Вани буду жить один?

– Ну, как один, у него дочки есть, они чуть постарше тебя.

– Я не об этом спрашиваю, а тебя со мной не будет?

– Нет, не будет.

– А как же я?

– Ты будешь взрослеть, мужать, там больше достатка, чем у нас.

– Достатка, а что это такое?

– Достаток, а это когда и еда есть, и одежда.

– Но у нас тоже все есть.

Мать прижала его голову к груди, поцеловала в лоб.

– Спи, Мишенька, завтра утром рано вставать.

Его разбудили, когда все уже сидели за столом. Сестренки знали о поездке и, убегая в школу, по очереди поцеловали его, напутствуя вести себя достойно на новом месте жительства, не хулиганить.

Собирались быстро, покидав вещи в сани, усадили туда Мишку, укрыв его огромным меховым тулупом.

Мать на прощанье прижала сына к себе, и он вдыхал родной и так любимый им запах земляники, который исходил от ее волос. Ему так хотелось забрать его с собой.

– Анна, пора. – Услышал он голос дяди. Мать оторвала от себя сына, поправила на нем тулуп, и санные полозья заскрипели по намороженной дороге. Когда стали спускаться с угора, чтобы въехать на «магистраль», раскатанную по льду на середине реки, Мишка явственно услышал:

– Миша, Мишаня.

– Дядя Ваня, – тронул он рукой спину дяди.

– Что такое?

– Похоже, мама зовет меня.

Иван остановил лошадь, но криков не услышал.

– Это, Мишка, показалось тебе.

– Ничего мне не показалось, – настойчиво сказал мальчик.

Иван вздохнул и прикрикнул на лошадь:

– Ну, пошла, каурая.

В это время из-за поворота показалась Мишкина мать. Она бежала по следу саней и из последних сил кричала:

– Иван, остановись.

– О, Господи, наверняка чего-то забыла, – неодобрительно вздохнул Иван.

Их разделяло метров триста, но Анна, бегом, так быстро, словно ее кто-то подгонял, догнала повозку. Фуфайка ее была расстегнута, платок сполз на плечи, от разметавшихся волос, он нее всей шел пар, тотчас индевеющий на голове, на одежде. Так что издали показалась, что она облачена в белые покровы.

Подбежав, мать не могла говорить, только тяжело дышала. Отдышавшись, схватила в охапку сына, рванувшегося ей навстречу. Посмотрев на брата, быстро и беспрекословно выпалила:

– Прости, Иван, не отдам я Мишку.

Иван подошел к сестре.

– Голову и грудь прикрой, застудишь, ну а Мишку…

Он повернулся к саням.

– Тебе решать. – Подал вещмешок с Мишкиными вещами, добавив:

– Эх, Аня, Аня, говорили вчера, говорили, а ты опять за свое. Девок кормить нечем, сама отощала, ходишь, как тень.

Кивнул он на мешок.

– Донесете? Возвращаться плохая примета.

– Донесем, Ваня, донесем, чего там нести, – радостно затараторила мать.

Анна и Мишка, прижавшись друг к другу, неотрывно смотрели на уменьшающуюся вдали санную повозку до тех пор, пока она не скрылась за Красным Яром.

– Пошли, моя роднулечка, – мать закинула тяжелый вещмешок за плечи, и они легко зашагали домой…

– Мама, скажи ты ему, что пора прощаться, ведь опоздает на самолет. Из-за него рейс не отменят, – громко, от самого порога переходя на крик, потребовала Мила.

– Миша, пора, родной, – Анна погладила его по руке. Слезы уже не застилали ее глаз, что стали глубоки и пристальны, казалось, мать пыталась вобрать образ сына в глубину своей изболевшейся, но не померкнувшей души. В эту минуту умирающая женщина была озарена неведомо откуда взявшимся сиянием. Это был свет ее нерастраченной любви, сияние ее собственной души.

– Мама, может, я останусь с тобой.

Она резко отвернула голову к стене, рыданий слышно не было, но ее плечи почему-то содрогались.

– Не плачь, мамочка, не плачь, я пойду.

Мила показала ему кулак, покачала головой. Он поднялся, не зная, что делать. Мишке больно было смотреть на плачущую мать, он был в таком состоянии, что мог в любой миг закричать, завыть по-звериному. Боль рвущейся нити родства между ним и матерью была настолько нестерпимой, что мальчика стали покидать силы. Анна, чуя это, повернулась к нему, утерла свои слезы платочком, и ее лицо засияло всепобеждающей любовью. Улыбаясь, она тихо, но отчетливо попросила:

– Миша, сынок, наклонись ко мне.

Мальчик встал перед матерью на колени, их глаза оказались рядом.

– Родной мой, дороже тебя у меня никого нет, мне трудно расстаться с тобой. Но так будет лучше. Умоляю, поезжай. Не делай мне больно своим упрямством.

Подросток сдержанно поцеловал мать в щеку, резко поднялся с коленей и стремглав вырвался на улицу.

Мила догнала его у самой воды.

Его видавшая виды лодка, готовая к отплытию, покачивалась у лавницы. Сестра положила вещи, сама села посередине, и Мишка, привычно оттолкнувшись длинным веслом, направил свой немудреный транспорт против течения. У берега течение было слабым, и лодка быстро побежала вперед. Мила молчала, у Мишки тоже настроения для разговора не было, мысли, сменяя одна другую, были новыми, неясными. То он с жалостью думал о матери, и тут же его обуревала радость от того, что он полетит на самолете. Жалел, что не поедет в этом году на сенокос. Теперь он мог бы косить наравне с мужиками! Мишка даже ноздрями затрепетал, представив, как сочная трава под его косой ложится ровным рядком на зеленое покрывало луга, раскинувшегося вдоль берега таежной речки Тушамы. И тут же в голове возникала другая картина: в городе он пойдет в цирк и увидит настоящего слона. Он гнал эти мысли, вспоминая о матери, о ее болезни. Как она там сейчас? Наверное, плачет. И опять перед ним рисовались чудные картины города, куда он направляется. В мыслях подростка видения сменяли друг друга, и было трудно думать о чем-то одном, на чем-то одном сосредоточиться.