Редьярд Киплинг - Самая удивительная повесть в мире и другие рассказы

В следующие за этим дни Маугли приходил и уходил, как тень. Он устроил себе первобытное жилище в ветвях дерева, неподалёку от бунгало, и поселился в нем. Когда Гисборн выходил на веранду подышать свежим воздухом, он тогда видел его сидящим при лунном свете, склонив голову к коленям, или вытянувшимся вдоль толстого сука и плотно прижавшимся к нему, как это делают звери ночью. Увидев его, Маугли желал ему спокойной ночи или, спустившись вниз, рассказывал ему всевозможные чудесные истории об образе жизни зверей в лесу. Однажды его застали в конюшне, где он с глубоким интересом разглядывал лошадей.

— Это верный признак того, что он собирается украсть одну из них, — заметил Абдул-Гафур. — Ну почему, если он все равно вертится около дома, не хочет он исполнять какую-нибудь обязанность в нем? Но нет, он предпочитает шляться туда-сюда, кружить головы дуракам и заставлять неопытных людей с раскрытым ртом слушать его глупости.

Встречаясь с Маугли, Абдул-Гафур всегда старался дать ему какое-нибудь трудное поручение: например, принести воды или ощипать дичь, а Маугли, смеясь, всегда выполнял его.

— У него нет касты, — говорил Абдул-Гафур. — Он может что-нибудь натворить. Смотрите, сахиб, как бы он не набедокурил! Змея всегда останется змеёю, а цыган из джунглей будет вором до самой смерти.

— Замолчи, ты! — сказал Гисборн. — Я позволяю тебе вести хозяйство, как ты сам знаешь, только бы ты не слишком шумел, потому что я знаю твои привычки и обычаи. Но ты не знаешь моих. Человек этот, без сомнения, немножко помешан.

— Ну, конечно, немножко помешан, но только очень немножко, — возразил Абдул-Гафур, — а что из этого выйдет, мы ещё посмотрим.

Несколько дней спустя Гисборну пришлось уехать по делам службы на три дня в лес. Абдул-Гафур, будучи стар и тучен, остался дома. Он не любил ночлегов в хижинах загонщиков и проявлял излишнюю склонность принимать от имени своего господина приношения зерном, маслом и молоком от тех, которым было очень трудно доставлять ему эти дары. Гисборн уехал на рассвете, слегка рассерженный тем, что лесного человека не было на веранде и он не мог взять его с собой. Он нравился ему, нравился своей силой, ловкостью, бесшумной быстротой движений и беспечной, открытой улыбкой; нравился своим полным незнанием светских приличий и церемоний и своими детскими рассказами (Гисборн теперь верил ему) о том, что делают звери в лесу. Проехав около часу по зелёным зарослям, он услышал за собой шорох, и Маугли появился около его стремени.

— У нас есть работа на три дня, — сказал Гисборн, — надо осмотреть посаженные деревья.

— Хорошо, — сказал Маугли, — всегда хорошо выращивать молодые деревья. Они дают тень, если только звери не попортят их раньше. Но прежде всего мы должны опять прогнать кабанов.

— Опять? Почему так?.. — смеясь, сказал Гисборн.

— О, они сегодня ночью вырвали корни и точили клыки о молодые каучуковые деревья, и я их прогнал прочь. Потому-то я и не пришёл сегодня утром на веранду. Кабанам вовсе не место по эту сторону леса. Мы должны держать их около истоков Канийской реки.

— Если бы человек мог гонять звезды на небе, то он, пожалуй, сделал бы и это; но если ты это сделал, Маугли, как ты рассказываешь, то ты, значит, сделался пастухом в лесу без всякой платы и без всякой выгоды для себя…

— Но ведь это лес сахиба, — живо возразил Маугли.

Гисборн в знак благодарности кивнул ему головой и продолжал:

— Но не лучше ли было бы служить правительству? За долгую службу полагается пенсия.

— Я уже думал об этом, — сказал Маугли, — но загонщики спят в хижинах за закрытыми дверьми, а для меня это все равно, что попасть в ловушку. Но я думаю…

— Подумай хорошенько и потом скажи мне. Здесь мы будем завтракать.

Гисборн сошёл с лошади, вынул свой завтрак из самодельного мешка, привязанного к седлу, и заметил, что над лесом занялся яркий день. Маугли улёгся в траве подле него, подняв голову к небу.

Но вот он прислушался и заговорил медленным шёпотом:

— Сахиб, разве в бунгало был дан приказ выпустить сегодня белую кобылу?

— Нет, она стара и толста и, кроме того, слегка хромает.

— Но сейчас на ней кто-то едет, и не очень медленно, по дороге, ведущей к железнодорожной линии.

— Что ты?.. Ведь она в двух косса отсюда. Это дятел стучит.

Маугли приставил ладонь к глазам, чтобы защититься от солнца.

— Дорога идёт зигзагами от бунгало. Здесь не больше одного косса по направлению полёта коршуна, а звук летит, как птица. Не взглянуть ли нам?

— Вот ещё, глупости! Бежать целый косс по такому солнцу, чтобы узнать, что за шум в лесу!

— Но ведь эта лошадь — лошадь сахиба. Я хотел пригнать её сюда. Если она не принадлежит сахибу, не беда, а если она — его, то пусть сахиб делает с нею, что хочет. Её очень сильно погоняют.

— Но как же ты пригонишь её сюда, сумасшедший ты человек?

— Но разве сахиб забыл? Таким же путём, как я пригнал нильгаи и других.

— Ну, тогда вставай и беги, если уж тебе так не терпится.

— О, бежать не надо!

Он сделал рукой знак молчания и, продолжая лежать на спине, трижды издал глубокий гортанный звук.

— Она придёт, — сказал он наконец. — Подождём её здесь в тени.

Длинные ресницы опустились на дикие глаза, и Маугли задремал в утренней тишине. Гисборн терпеливо ждал. Несомненно, Маугли был помешан, но для одинокого лесничего трудно было найти более занимательного товарища.

— Хо! Хо! — лениво выговорил Маугли, не открывая глаз. — Он свалился. Кобыла придёт первая, а потом и человек.

Тут он заржал, точь-в-точь как жеребец Гисборна. Через три минуты белая кобыла Гисборна, осёдланная и взнузданная, но без седока, ворвалась на лужайку, где они сидели, и побежала к жеребцу.

— Она не очень разгорячилась, — сказал Маугли, — но в эту жару пот легко выступает. А теперь мы подождём её седока, потому что человек ходит медленнее, чем лошадь, особенно если он толст и стар.

— Аллах! Это какое-то дьявольское наваждение! — воскликнул Гисборн, вскочив на ноги, потому что в лесу послышался чей-то жалобный стон.

— Не беспокойся, сахиб. Он не ушибся. Он тоже будет говорить, что это дьявольское наваждение. Послушай! Кто это?

Это был голос Абдул-Гафура, исполненный смертельного ужаса и умолявший кого-то пощадить его и его седые волосы.

— Я не могу двинуться ни шагу дальше! — плакался он. — Я стар, я потерял мою чалму. Арре! Арре! Но я пойду. Я потороплюсь и побегу! О вы, дьяволы ада, ведь я мусульманин!

Кусты раздвинулись, и показался Абдул-Гафур без чалмы, без пояса, необутый, с багровым лицом и руками, выпачканными в грязи. Увидев Гисборна, он застонал опять и, весь дрожащий и обессиленный, бросился к его ногам. Маугли с мягкой улыбкой наблюдал за ним.