Редьярд Киплинг - Три солдата

Я только молился Богу, чтоб полковничья коляска не приехала, пока я благополучно не сплавлю своего драгоценного Бенира. Он уложил свой чемодан в экку и уселся в неё, словно морская свинка, даже не дал нам на водку за труд, что мы помогли ему усесться.

— Ну, поехал в парк Падишаха! — сказал я остальным.

Рассказ продолжал Орзирис:

— Как раз в эту минуту подошёл маленький Бульду, сын одного из артиллерийских конюхов, хороший бы из него вышел газетчик в Лондоне: уж как прыток на ноги и на всякие штуки. Увидав, что мы усаживаем мистера Бенира в «экипаж», он говорит:

— Что вы делаете с сахибом?

Леройд схватил его за ухо и говорит…

— А, саис! — продолжал вместо Орзириса Леройд. — Этот человек хочет, чтобы люди стали под ружьё в четверг — завтра — и тебе работы было бы немало. Ну, ситха, возьми тат и лукри и скачи скорей в парк Падишаха. Догони, если можешь, эту экку и скажи вознице, что ты приехал, чтобы занять его место. Сахиб не говорит бат, и он человек маленький. В парке Падишаха въезжай с эккой прямо в воду, оставь там сахиба, а сам беги домой. Вот тебе рупия.

Тут Мельваней и Орзирис заговорили, перебивая друг друга (вы уж сами разберётесь, какой из рассказчиков говорит):

— Продувной чертёнок был Бульду, — сказал «бат ахи» и удрал — только подмигнул, — а вот он сказал, что можно ещё зашибить деньгу, — мне хотелось посмотреть, чем кончится дело — и вот он предложил нам пойти в парк Падишаха, спасти нашего человечка из западни головореза Бульду и вернуться с ним, как избавителям в театральной мелодраме. Так мы помчались к месту «охоты», а за нами увязался дьявол хурруш да трое мальчишек на деревенских пони. Все помирали со смеху — этот Бульду поднял целую армию разбойников — не мог молча проделать своей штуки. Мы бежали, и они бежали, лопаясь от смеха, пока мы не достигли «охоты», откуда отчаянные крики меланхолически возносились в небесную высь.

— Потом мы услыхали разбойника Бульду, кричавшего извозчику, а один из разбойников-мальчишек схватил палку, и ну ей колотить по крыше экки. Бенир Сригг кричит изнутри благим матом, ругается. Бульду схватил вожжи, прогнав извозчика, и лупит прямо в болото, а извозчик приходит к нам и говорит: «Сахиб чуть не сходит с ума от шутки. Во что вы меня впутали?» — «Ну хорошо, — говорим мы, — поймай себе пони да иди сюда. На сахиба напали разбойники-декойты, мы освободим его». Возница говорит: «Декойты? Какие декойты? Да ведь это Бульду-будмат». — «Какой там Бульду? — говорим мы. — Это дикий патан с гор. Их штук восемь гоняются за этим сахибом. Помни, что получишь ещё рупию».

Тут мы услышали хлюпанье: экка перевернулась, потом плеск воды и голос Бенира Сригга, молящего Бога простить его грехи, а потом Бульду и его друзья забарахтались в воде, как молодцы, когда танцуют серпантин…

Тут все трое мушкетёров обратились к пиву.

— Ну а потом что было? — спросил я.

— Потом? — переспросил Мельваней, вытирая себе рот. — Что ж, так и позволить декойтам потопить в болоте украшение Верхней палаты? Мы выстроились в четыре колонны и двинулись на врага. Минут десять нельзя было расслышать собственного голоса. Извозчик орал, соревнуясь с Бениром Сриггом, армия Бульду вертелась, посвистывая, вокруг экки, Орзирис стучал по её верху кулаками, Леройд кричал во все горло: «Готовьте ножи!» А я размахивал ножом во все стороны в темноте, разгоняя шайку патанов. Святая матерь Моисея! Битва была отчаяннее, чем между Ахмед Кхенлем и Майвундом. Через некоторое время Бульду и его молодцы бежали. Случалось ли вам когда-нибудь видеть, как настоящий лорд скрывает своё благородство в тёмной воде болота, где больше фута глубины? Ну, ни дать ни взять надувшийся мех водоноса вверх тормашками. Трудненько было убедить лорда Бенира, что его не выпотрошили, а ещё труднее было вытащить его из экки. Извозчик вернулся после сражения и клялся, что тоже помогал прогонять неприятеля. Бенир совсем захворал со страху. Мы проводили его обратно, очень медленно, до лагеря, чтобы озноб пробрал его хорошенько. И он, благодарение полковым святым, пробрал до самых костей лорда Бенира Сригга.

Здесь Орзирис добавил медленно, с необычайной гордостью:

— И он сказал нам: «Вы — мои благородные спасители. Вы — слава британской армии». И пустился описывать шайку опасных декойтов, к которым попал в руки. Их было человек сорок, и они своим числом одолели его. Это правда. А что он никогда не праздновал труса, это уж неправда. Извозчику он дал пять рупий за благородную помощь, а нам сказал, что ещё увидится с нами, когда переговорит с полковником. Ведь мы были украшением полка! Правда?

— И не раз уже мы трое привлекали особенное внимание нашего командира Бобса Багадура, — с ангельской улыбкой пояснил Мельваней. — Только Бобс в самом деле хороший малый. Ну, Орзирис, сын мой, продолжай.

— Так мы оставили его в доме полковника, совсем больного, а сами скорей — в барак роты В, говоря себе, что спасли Бенира от смерти и что маловероятно, чтобы парад состоялся в четверг.

Через несколько минут принесли три пакета, по одному для каждого из нас. Старик каждому из нас посылал пять рупий. В четверг он выздоравливал от кровавой встречи с шайкой патанов. Вся рота В напивалась партиями в буфете. Так парада в четверг и не было. А полковник, услышав о нашем храбром поведении, сказал: «Слышал я о какой-то новой проделке, но не знаю, винить ли вас троих в ней».

— А моё личное мнение, — сказал Мельваней, вставая из-за стойки и переворачивая стакан вверх дном, — что знай они, так и тогда бы ничего не вышло. Ведь проводить смотры по четвергам — это противно, во-первых, природе, потом — регламенту и, наконец, Мельванею.

— Хорошо, сын мой, — сказал Леройд. — Но, молодой человек, на что вам записная книжка?

— Оставь, — ответил ему Мельваней. — Через месяц в это время увидят нас в Шераписе. Джентльмен хочет обессмертить нас. Только вы это приберегите, пока мы не выйдем из-под команды полковника Бобса Багадура.

Я повиновался приказанию Мельванея.

Это мне рассказывал мой друг, рядовой Мельваней, сидя на парапете у дороги в Дагшай, когда мы вместе охотились за бабочками. У него были свои оригинальные взгляды на армию, и он великолепно раскрашивал глиняные трубки. Он говорил, что «с молодыми солдатами лучше всего работать, потому что они невиннее младенцев».

— Ну, вот послушайте, — начал Мельваней, вытягиваясь во всю длину на солнцепёке, — я старая казарменная крыса. Товарищей у меня нет, потому что я один из тех, которые не могут уволиться. Семнадцать лет я ухлопал на военную службу и весь до мозга костей пропитался этой глиной. Если бы я мог удержаться хотя бы раз в месяц от выпивки, я был бы уже поручиком — бельмом на глазу у моего начальства, посмешищем для равных и проклятием для самого себя. Теперь же я есть, что есть — рядовой Мельваней, штрафованный, вечно утоляющий свою неутолимую жажду, вечно подшучивающий над своим полковником Бобсом Багадуром. А об армии я знаю не больше, чем большинство людей.