Редьярд Киплинг - Труды дня

— Как смешно! — сказал он сам себе со своего наблюдательного пункта. — Это Финдлейсон — начальник моста у Каши. Бедное животное также утонет. Утонет, когда оно так близко от берега. Я… я уже на берегу. Почему оно не идёт за мной?

К его громадному отвращению, он нашёл свою душу вернувшейся в тело, а это тело барахталось и задыхалось в глубокой воде. Мука соединения была ужасна, но нужно было бороться и за тело. Он чувствовал, что яростно ухватился за мокрый песок и делал громадные шаги, какие делают во сне, чтобы удержаться в водовороте, пока не освободился наконец от власти реки и не упал, задыхаясь, на мокрую землю.

— Не в эту ночь, — на ухо ему проговорил Перу. — Боги покровительствовали нам.

Ласкар осторожно поставил его на ноги, и они зашуршали среди сухих стеблей.

— Это какой-нибудь остров, где в прошлом году была плантация индиго, — продолжал он. — Здесь мы не встретим людей, сахиб, но берегитесь: все змеи на протяжении ста миль выброшены сюда наводнением. Вот и молния, по следам ветра. Теперь мы можем видеть; но идите осторожно.

Финдлейсон был слишком далёк от того, чтобы бояться змей и вообще испытывать какое-либо человеческое волнение. После того как он протёр глаза, он видел замечательно ясно и шёл, как ему казалось, охватывавшими весь мир шагами. Где-то, во мраке времён, он выстроил мост — мост, который тянулся через безграничные пространства блестящих морей; но потоп унёс его, оставив под небесами только один этот остров для Финдлейсона и его товарища, единственных оставшихся в живых из людей.

Беспрестанная молния, извивавшаяся голубыми змейками, освещала все, что можно было видеть на маленьком клочке земли, — кусты терновника, кучку качавшихся с треском бамбуковых стволов и серое сучковатое дерево «питуль», осенявшее индусский храм, на куполе которого развевались лохмотья красного флага. Святой человек, который избрал своим летним местопребыванием этот храм, давно покинул его, а непогода сломала выкрашенное в красный цвет изображение его бога. Финдлейсон и Перу, с отяжелевшими ногами и руками, со слипающимися глазами, споткнулись о выложенный кирпичом очаг и упали на землю под покровом древесной листвы. Дождь и река продолжали бушевать.

Стебли индиго зашуршали; в воздухе распространился запах скота, и появился громадный и мокрый зебу, направлявшийся под дерево. Вспышки молнии освещали трезубец Шивы на боку, дерзкую голову и спину, блестящие глаза, похожие на глаза оленя, лоб, увенчанный венком из поблекшего златоцвета, и подгрудок, почти касавшийся земли.

Сзади него слышался шум — это другие животные пробирались через чащу, звук тяжёлых шагов и громкого дыхания.

— Тут есть ещё кто-то, кроме нас, — сказал Финдлейсон. Он стоял, прислонив голову к дереву и смотря сквозь полузакрытые веки. Он чувствовал себя вполне спокойно.

— Правда, — глухо сказал Перу, — тут есть кто-то, и немаленький.

— Кто же тут? Я не вижу.

— Боги. Кто же другой? Смотрите.

— А, правда! Боги, конечно, боги.

Финдлейсон улыбнулся, и голова его упала на грудь. Перу был вполне прав. После потопа кто же может остаться в живых на земле, кроме богов, сотворивших её, — богов, которым каждую ночь молилось селение, богов, чьи имена были на устах всех людей, богов, принимавших участие во всех делах человеческих? Он не мог ни поднять головы, ни шевельнуть пальцем в охватившем его оцепенении, а Перу бессмысленно улыбался молнии.

Бык остановился у храма, опустив голову к сырой земле. В ветвях зелёный попугай расправлял свои мокрые крылья и громко вскрикивал при каждом ударе грома. Круглая лужайка под деревом заполнилась колеблющимися тенями животных. За быком по пятам шёл чёрный олень — такой олень, какого Финдлейсон во время своей давно прошедшей жизни на земле мог видеть лишь во сне, олень с царственной головой, чёрной, как чёрное дерево, с серебристым брюхом и блестящими прямыми рогами. Рядом с ним, с опущенной к земле головой, с зелёными горящими глазами, с хвостом, постоянно ударявшим по сухой траве, шла тигрица с толстым животом и широкой пастью.

Бык присел у храма, а из тьмы выскочила безобразная серая обезьяна и села по-человечески на место упавшего идола. Дождь скатывался, словно драгоценные камни, с волос на её шее и плечах.

Другие тени пришли и скрылись за пределами круга, среди них пьяный человек, размахивавший палкой и бутылкой с вином. Потом из-под земли раздался хриплый, громкий крик:

— Вода уже спадает. Час за часом вода спадает, а их мост ещё стоит.

«Мой мост, — сказал себе Финдлейсон. — Теперь это, должно быть, очень старинная работа. Что за дело богам до моего моста?»

Глаза его блуждали во тьме, пытаясь разглядеть, откуда слышался рёв. Крокодил — тупоносый меггер, частый посетитель отмели Ганга — появился перед зверями, бешено ударяя хвостом направо и налево.

— Они сделали его слишком прочным для меня. За всю эту ночь я мог оторвать только несколько досок. Стены стоят! Башни стоят! Они заключили в цепи мой поток воды, и моя река уже более не свободна. Божественные, снимите это ярмо! Верните мне вольную воду от берега до берега. Это говорю я, мать-Гунга. Правосудие богов! Окажите мне правосудие богов!

— Что я говорил? — шепнул Перу. — Здесь действительно совет богов. Теперь мы знаем, что весь мир погиб, за исключением вас и меня, сахиб.

Попугай снова закричал и замахал крыльями, а тигрица, плотно прижав уши к голове, злобно зарычала.

Откуда-то из тьмы появились раскачивающийся большой хобот и блестящие клыки, и тихое ворчание нарушило тишину, наступившую за рычанием тигрицы.

— Мы здесь, — сказал низкий голос, — великие. Единственный и многие. Шива, отец мой, здесь с Индрой. Кали уже говорила. Гануман также слушает.

— Каши сегодня без своего котваля [1]! — крикнул человек с бутылкой вина, бросая свою палку; остров огласился лаем собак. — Окажите ей правосудие богов!

— Вы молчали, когда они оскверняли мои воды! — заревел большой крокодил. — Вы не подали признака жизни, когда мою реку заключили в стены. У меня не было никакой поддержки, кроме собственной силы, а её не хватило — силы матери-Гунги не хватило против их сторожевых башен. Что мог я сделать! Я сделал все. А теперь, небожители, всему конец.

— Я приносил смерть. Я развозил пятнистую болезнь из одной хижины их рабочих в другую, и они все-таки не остановились. — Хромой осел с разбитым носом, вылезшей шерстью, кривоногий, спотыкаясь, выступил вперёд.

— Я извергал им смерть из моих ноздрей, но они не останавливались.

Перу хотел подняться, но опиум сковывал его члены.

— Ба! — сказал он, отплёвываясь. — Это сама Ситала, Мать-оспа. Есть у сахиба платок, чтобы закрыть лицо?