Бранислав Нушич - Дитя общины

У меня волосы встали на голове.

— Значит, это наш сын умер?

— Да!

— И Райко — не мой сын?

— Я готова поклясться, — говорит жена, — что это не твой сын.

Я точно обезумел, не знал, что думать, что сказать. Было ясно как день, что жена права, но это значило, что мой сын, которого я любил больше жизни, не был моим сыном и…

— Ладно, — в ужасе говорю я жене, — но это значит, что как только старший шафер догадается об этом, он потребует ребенка обратно?

— И предъявит счет за похороны того, другого ребенка.

— Это пустяки, вот…

Я был не в состоянии о чем-либо думать. Я словно язык проглотил и молчал долго-долго. Наконец я поднял голову и спросил жену:

— Как ты думаешь, что нам делать?

— Я думаю: ничего, — отвечает жена. — Делай вид, что это твой ребенок, и ничем не выдавай старшему шаферу своих подозрений. Будь с ним любезен по-прежнему, даже любезнее, чем прежде, а мы с тобой будем хранить все в тайне, в глубокой тайне!

Так я и поступил, послушался жениного совета. Снова стал веселым, был еще приветливее со старшим шафером, чем прежде, старался ничем не вызвать подозрений. Только изредка, когда он приходил ко мне, сажал ребенка на колено и начинал ласкать, я говорил про себя:

— Господи, он, наверно, и не знает, что ласкает собственного сына.

Таможенник умолк, закончив рассказ о своей семейной тайне. Эльза, внимательно его слушавшая, едва сдерживала смех.

— И впрямь удивительная тайна! — сказала она, сделав серьезный вид.

Слушая рассказ, Эльза и не заметила, как приехали в Белград, и только когда по обе стороны дороги, спускающейся с Торлака, показались дома, она поняла, что путешествие окончилось.

Еще немного, и экипаж поднялся на возвышенность, на которой раскинулась столица.

Господин Сима Неделькович знал с точностью, что писарь может рассчитывать на приданое в шесть тысяч динаров, секретарь — в двенадцать, начальник отделения — в двадцать, а заместитель министра — на все пятьдесят тысяч. (Эта последняя сумма привлекала его и сама по себе, и тем положением, которое ее обеспечивало.) Однако сперва ему было невдомек, что при шести тысячах динаров получают только жену; при двенадцати тысячах динаров получают жену и свояченицу, которая «без сестры жить не может», а зять «настолько добр», что выводит свояченицу в общество; при двадцати тысячах получают жену и тоже свояченицу, которая «без сестры жить не может», а зять «настолько добр», что не только выводит ее в общество, но и заботится о ее воспитании; если же приданое больше двадцати тысяч, то, кроме жены и свояченицы, вместе с ним получают еще и тещу, которая «жить не может без детей» и к которой зять «так внимателен и добр», что «буквально на руках ее носит».

Итак, он женился на приданом, а при нем получил, кроме жены, еще и свояченицу, которую надо было не только выводить в общество, но и заботиться о ее воспитании, а это значило в первую очередь, что надо купить пианино и найти учителя музыки, подписаться на журнал мод и абонироваться в театре на ложу № 8 или 9, лишь бы «посередине».

Господин Сима Неделькович выполнил все эти условия. Он купил пианино, абонировался на ложу № 9 и подписался на журнал мод, нашел, наконец, учителя музыки, который имел не только музыкальное образование, но и музыкальную внешность. Его ноги были похожи на четвертые доли ноты; крупная голова, несколько приплюснутая, напоминала полную ноту, а корпус из-за странных поз, которые принимал учитель, имел сходство со скрипичным ключом. К тому же он был лохмат, и со стороны казалось, прости меня господи, будто у него из головы торчат шестнадцатые доли ноты. Но, кроме всех прочих качеств (не говоря уже о том, что у него была репутация прекрасного учителя музыки), он был еще и влюбчив, как кошка.

После третьего же урока он влюблялся в свою ученицу, и эта любовь кончалась либо тем, что его выгоняли, либо тем, что ученица ничему не выучивалась.

В качестве средства борьбы с этим обыкновением учителя родители придумали дежурства. Один урок дежурила мама, другой — папа, и во время этих дежурств учителю, скромному, как девица, и в голову не приходило объясняться в любви.

Господин Сима Неделькович, женившись, получив приданое и взяв на себя заботу о воспитании свояченицы, принужден был дежурить тоже.

К своему дежурству он относился добросовестно и даже следил за тем, как учитель работает с педалью, это представлялось ему самым подозрительным. Однажды в очередное свое дежурство он сидел на диване, поодаль от пианино, чтобы было удобнее наблюдать за педалью, а свояченица с учителем сидели за пианино и с пламенным вдохновением разыгрывали гаммы.

Господин Сима Неделькович делал вид, что читает газету, а на самом деле поверх газеты наблюдал то за лицом учителя, то за его ногой, нажимавшей на педаль. Но вдруг его уши уловили какую-то странную ноту, которая не могла иметь никакого отношения к разыгрывавшейся гамме, да и вообще на такую ноту пианино было не способно. Прислушавшись, он отчетливо различил звук, похожий на тот, что издают кошки в феврале месяце. Доносился он из-под двери, выходившей во двор. На какой-то миг он забыл о своей добросовестности и, рискуя тем, что учитель музыки объяснится в любви его свояченице, вышел посмотреть, что там.

Господин Сима вернулся нескоро, и учитель музыки, сообразив, что он остался наедине с ученицей, сбился, а шестнадцатые доли, заменявшие ему волосы, взлохматились еще больше. Он покрылся потом, бурно пробежал пальцами по клавишам и начал фистулой объясняться в любви.

— Господин учитель! — сказала свояченица смущенно. На ее месте смутилась бы любая свояченица, которой стали бы объясняться в любви вот так, внезапно.

Учитель музыки продолжал стучать по клавишам и говорить о любви. Он привык объясняться в любви под музыку, чтобы родители в другой комнате думали, что урок идет своим ходом.

— Господин учитель! — повторила свояченица смущенно. Когда девушке объясняются в любви, ей и положено хотя бы два раза приходить в смущение.

Учитель уже добрался до высоких нот как в объяснении, так и на клавиатуре, когда неожиданно открылась дверь, и на пороге показался господин Сима Неделькович белый как мел.

Учитель музыки соскочил с винтового табурета, будто его пружиной подбросило, и стал перед господином Симой, тоже белый как мел. Оба смущенные, оба белые как мел, они долго стояли и смотрели друг на друга. Наконец господин Сима разлепил свои побелевшие губы и сказал:

— Будьте любезны, сударь, пройти в мою комнату.

Учитель понял, что в этом доме он отыгрался, и, как ручной голубь, последовал за господином Недельковичем. Когда они оказались в вышеупомянутой комнате, господин Сима тщательно запер дверь, а учителя музыки пронизала тоска, и был он в тот миг сам похож на клавиатуру, на которой через мгновенье господин Сима вроде бы готовился исполнить самую фантастическую из мелодий.