Бранислав Нушич - Дитя общины

— А потом? — спросил батюшка, которому уже становился ясен смысл «государственного переворота», задуманного писарем.

— А потом Срея от имени общины окрестит ребенка!

— Замечательно! — возрадовался батюшка, и чело его просветлело. — Спасибо тебе, писарь! С твоим умом тебе бы архиереем быть!

— Такого не придумал бы и сам государственный контроль! — добавил староста, для которого из-за вольного обращения с налогами страшнее государственных ревизоров ничего на свете не было.

Не зная, что сказать, лавочник в знак одобрения заказал сразу пол-литра водки.

— Надо бы общине и имя какое-нибудь придумать младенцу, — продолжил староста прервавшийся разговор.

— Неплохо бы, — согласился батюшка, — а то вдруг Срея из уважения к тебе, как к старосте, даст ему твое имя.

— Этого еще не хватало! — испуганно воскликнул староста, и теперь ему самому стало ясно, как умно он поступил, подняв этот вопрос.

— Мне кажется, — впервые раскрыл рот лавочник, — надо посмотреть в календаре, какой святой приходится на завтра, и дать это имя.

Батюшке предложение лавочника показалось уместным, он тотчас сунул руку в карман рясы, извлек засаленный календарь и начал его перелистывать, слюня палец. Найдя четверг, он прочел:

— Трофим!

— Вот и назовем его Трофимом! — сказал лавочник.

— Ты что, — возразил писарь, — все село смеяться будет. Нет, выберите ему достойное имя.

Посыпались предложения — Павел, Тодор, Викентий — целый ряд красивых и достойных имен, но все они отвергались, потому что всякий раз находился в селе человек, который носил такое имя и мог бы поднять шум. Наконец кто-то упомянул имя «Милич», на нем и остановились. Перебрали в уме всех односельчан, но так вроде бы не звали никого.

На другое утро все получилось как по-писаному. «Государственный переворот» совершился так неожиданно, что Радое узнал об этом лишь к полудню. Услышав новость, он прошипел, как гадюка в лещедке:

— От сотворенья мира такого насилья не бывало, чтобы человека лишали права быть крестным отцом. Даже турки такого не вытворяли. Вот до чего мы дожили в нашем собственном свободном государстве!…

Посыльный Срея не появлялся до сих пор в нашем повествовании не потому, что он имеет обыкновение скрываться, а потому, что до этой главы он был просто не нужен автору. В других случаях Срея как раз имеет обыкновение появляться званый и незваный на всех семейных праздниках, обедах, крестинах, поминках. Тем более что сам себя Срея причисляет к «руководству» общины. Сторонам, тяжущимся за выгон, он важно говорит: «Другого решения быть не может, мы судили по справедливости!», хотя, пока староста и другие старейшины разбирали дело, он засаливал на зиму капусту в Писаревой бочке, которая стоит в сенях правления.

Итак, в один прекрасный день этот самый Срея со всех ног сбежал с того холма, под которым была Йоцкова мельница, и, домчавшись весь в мыле до правления общины, влетел в дом, сшиб по пути кувшин с водой, наступил писарю на ногу и тут наконец завопил так, как будто наступили на ногу ему самому.

Староста, который уже полчаса подписывал какой-то документ и выводил последнюю букву своей подписи, сбился и прочертил пером на бумаге целую борозду.

Писарь, несмотря на боль в отдавленной мозоли, схватил документы одной из тяжб и швырнул их на пол, как это он делал, выведенный из себя какой-нибудь из тяжущихся сторон. Но поскольку это был не тот случай, писарь тотчас взял себя в руки и стал собирать разбросанные бумаги, а староста вскочил и сипло спросил:

— Ты что это шумишь?

— Сбежала ночью, — едва вымолвил Срея.

— Кто?

— Она!

Поняв, что поспешность Среи не имеет отношения к какой-либо комиссии, прибывшей в село на предмет проверки собранных налогов, староста снова обрел смелость и звонкий голос и заговорил решительно, как и подобает человеку в его положении:

— Ну-с, кто же это сбежал?

— Она… Аника, — ответил Срея.

— Вот и хорошо, — равнодушно сказал староста, — скатертью дорога.

— Точно! — добавил писарь.

— Да… но ребенка оставила.

Только что успокоившийся староста снова помрачнел.

— Какого еще ребенка… своего, что ли?

— Своего!

— Выходит, сговора с ребенком не было, — продолжал староста якобы на языке официальных бумаг, да и то брякнул так, лишь бы сказать что-нибудь, как человек, который поет в лесу, пытаясь прогнать страх.

— Выходит, Аника сбежала, а дитя свое подкинула общине, — коротко подытожил писарь.

— Так оно и есть! — сказал вполголоса староста, замолчал, задумался глубоко и начал жевать тот самый документ, который недавно подписывал.

Молчал староста, молчал и писарь, а Срея сперва смотрел то на одного, то на другого, а потом спросил:

— Как теперь быть-то?

Староста сделал вид, что не слышит вопроса Среи, так как себя он уже несколько раз спрашивал о том же самом.

Срея не унимался:

— Как теперь быть-то?

Староста опять сделал вид, что не слышит вопроса, и стал интересоваться подробностями происшествия.

— А когда сбежала?

— Говорят, ночью.

— Это ее кто-то научил и подговорил, — вставил писарь.

— Так и есть, какой-то черт ее подбил… Срея, выйди-ка на минуту, нам с писарем поговорить надо.

Оставшись с писарем наедине, староста положил ему дружески руку на плечо и заговорил так ласково и кротко, будто изъяснялся с какой-нибудь комиссией:

— Писарь, друг ты мой сердечный, давай поговорим по-братски.

— О чем говорить-то?

— Ну… вообще поговорим,

— Дело ясное, не о чем и говорить, — сказал писарь.

— Я и сам вижу, что дело ясное, и все же придумал бы ты что-нибудь, а, писарь!

— Ладно. Ты иди на место происшествия, посмотри, что к чему, а я тем временем что-нибудь придумаю.

Староста отправился «на место происшествия», а по пути завернул к попу. Батюшка собирался на отпевание, и, пока попадья готовила ему епитрахиль и прочее, он уселся в саду под ореховым деревом на вынесенный из дому диванчик и уплетал почки, жаренные на углях. Завидев старосту, он крикнул:

— Иди сюда, видишь, жир какой, что молоко топленое!

Но старосте было не до почек, он сел рядом и стал шептаться с батюшкой. О чем они шептались, мы с вами уже знаем, а о настроении батюшки после этого разговора лучше всего свидетельствовал последний, самый лакомый кусок, который так и остался нетронутым в тарелке, остыл и затвердел.

От батюшки староста пошел к лавочнику. Как потрясла новость лавочника, можно себе представить хотя бы по тому, что он одной крестьянке вместо ста граммов риса отвесил больше килограмма, и крестьянка впервые вышла из его лавки в полной уверенности, что он честный человек.