Камило Села - Клуб мессий

Хуанито Ортис Ребольядо, член клуба, однажды, подвыпив, качал рассказ про свои мытарства в Америке, который так нравился дону Ансельмо.

Сухопутные крысы – контролер, аптекарь, священник – смотрели на него, разинув рот и тараща глаза от восхищения. Для них Хуанито Ортис Ребольядо был великим человеком. Морской волк…

Хуанито начал так:

Когда меня вышвырнули из Бразилии, пригрозив тюрьмой, если я не отплыву из Сантуса на первом же пароходе, «Лунный свет», грязный, горячий и сопящий, как черная служанка, высадил меня в Майами, в золотом Майами.

В Северной Америке я не знал ни души (кузены Коффин не в счет, они уже тогда не желали меня видеть). Но я утешал себя мыслью, что было бы намного хуже, держи «Лунный свет» курс в Южную Африку, или на Огненную землю, или на Шпицберген. Надо во всем находить хорошую сторону.

Когда я ступил на сушу, у меня не было ни песеты, и теперь, вспоминая, какого труда стоило мне заработать первый доллар, я с сожалением думаю о чудном запахе кофе, которым пропиталась в трюме «Лунного света» моя одежда: я мог бы хорошо заработать, давая лизать себя тем, кто от нужды пьет ячменный суррогат и прочую гадость.

Но что поделаешь! Время шло, ночи, проведенные под открытым небом, и состязания в беге с полисменами, когда я воровал в садах бананы, выветрили из моего пиджака и рубашки тот сытный запах, и сейчас, спустя столько лет, лучше об этом и не вспоминать.

Посчитайте сами, сколько раз за десять лет может измениться запах пиджака у делового человека! И сколько раз деловой человек может сменить пиджак!

Я сошел на землю поздно вечером. «Лунный свет», правда, пришвартовался утром, часов этак в девять, но, когда я захотел покинуть корабль, господин из таможни, весь в белом, нашел, видимо, что я не достоин общаться как равный с гражданами Соединенных Штатов, и весьма невежливо сказал мне, что здесь я на берег не сойду.

Я, конечно, защищался как мог. Я обратил его внимание на то, что я не китаец, не негр и т. д. и т. и. Но таможенник лишь переменил позу, сунул в рот сигару и сделал знак полисмену, стоявшему рядом и похожему на боксера.

Полисмен схватил меня за шиворот, как хватают пьяных посетителей вышибалы в кабачках, и толкнул на сходни. Поскольку намерения его были ясны, а вид достаточно изобличал грубияна, лучше было с ним не связываться. Я подумал, что самое правильное сидеть тихо и не рыпаться, и вернулся на пароход, притворяясь смущенным и пристыженным. Пришлось спрятаться, потому что, видит бог, высунься я хоть немножко, этот дикарь переломил бы мне хребет.

На борту «Лунного света» меня встретили неприветливо. Я не мог полностью оплатить проезд, и на меня смотрели тем убийственным взглядом, который капитаны грузовых судов приберегают для «зайцев»,– незабываемый взгляд, не сулящий ничего доброго.

Капитанов грузовых судов больше всего приводит в ярость невозможность выбросить непрошеных гостей в воду. В ту грязную и как бы жирную воду американских портов, под поверхностью которой угадываешь зловещие движения акул или скатов…

Но не будем сентиментальными!

Я торжественно поклялся капитану (ирландцу, большему пьянице, чем сам Вакх, и такому же предателю, по крайней мере, как Иуда) после захода солнца сделать новую попытку сойти на берег, может быть, мне больше повезет, потом я спустился в камбуз мыть кастрюли и раздувать огонь, чтобы кок не забыл меня во время обеда.

Когда наступил вечер, я простился с коком, который – удивительное дело! – совсем неплохо ко мне относился и, спотыкаясь, стал ходить по обращенному к берегу борту. Наконец мне надоело глядеть на мол, где, несгибаемый как столб, стоял полисмен, выдворивший меня, или другой, очень похожий, и я, махнув на него рукой (выражаясь фигурально), сказал «аминь» во имя отца и сына и святого духа (это уже на самом деле) и бросился в воду с противоположной стороны.

Когда я нырнул мне стало жутко – плеск напомнил звук, с которым высовываются из воды скаты, – но я был хороший пловец, одежда мне не мешала, так как плыл я в одном белье, а остальное платье, увязанное в узелок, держал в зубах; я быстро добрался до лодок, наполовину утопленных, чтоб не рассохлись, и так же быстро прошел мой страх.

Часов у меня не было, и я не знаю, сколько времени ушло на вычерпывание воды, но думаю,– не меньше пяти-шести часов.

Управившись, я высмотрел в бухте подходящее место и, гребя на корме одним веслом, чтобы меньше было шума, подплыл к берегу.

Не знаю, радовался ли так Христофор Колумб, как радовался я, ступив на землю. При мысли о том, сколь велики Соединенные Штаты, сколь ничтожен полисмен и далека бразильская полиция, я испытал такое блаженство, что не забуду его до конца моих дней.

Я разделся догола, чтобы просушить белье, и уселся на камень, как Адам в земном раю, только мне, наверно, было похолодней.

«Лунный свет», уже наполовину разгруженный, показывал мне свою красную ватерлинию…

Луна была на небе, полисмен на молу и акула в море.

Спокойная совесть иногда приводит к беде. Озабоченный человек не спит, и у него не крадут одежду.

Когда я проснулся поутру, трясясь в ознобе как малярик, и кашляя как чахоточный, то с грустью обнаружил, что в золотой стране кто-то еще беднее и несчастнее меня.

Не знаю, честное слово, что огорчило меня больше – нужда человека, укравшего мое платье (можно себе представить, как же он-то был одет!), или сознание, что я не единственный бродяга в роскошном Майами.

Прошло немного времени, показалось солнце, сияя золотыми кудрями и т. д., и я, прикрываясь одной рукой спереди, а другой сзади (сами понимаете, надо было как-то выпутываться!), поспешил к ближайшему шале.

Шале именовалось «Мой коттедж».

Я позвонил, очень коротко, чтобы успеть водворить руку на прежнее место, и стал ждать. Через несколько минут мне отворили.

Вид мой, вероятно, не слишком внушал доверие, но я никогда бы не подумал, что от него можно упасть в обморок.

Дама грохнулась на иол. Я пытался привести ее в чувство, появился господин, вероятно муж дамы, два мальчика, девочка, служанка…

Сначала я принял прежнюю позу – одна рука спереди, другая сзади. Но потом, когда дама пришла в себя и все напали на меня как на бешеную собаку, я прижался к стене и стал обороняться свободной рукой, не желая, чтобы меня продырявили, как святого Себастьяна.

Мой жалкий английский эта семья не понимала; устав от криков и ударов, я улучил момент, когда хозяин дома приблизил ко мне лицо, и влепил ему такую затрещину, что он выплюнул зубы и чуть не половину языка – это послужило всем сигналом к успокоению.

Господина поволокли вверх по лестнице, а мне швырнули штаны, которые были узковаты, но все же годились, чтобы прикрыть мою грешную плоть.