Родольф Тёпфер - Большой Сен-Бернар

– Но позвольте, – снова прервал я, – обычно лавина сама скатывается на барышню…

– Да погодите же! Оба труса принимаются вопить, проводник ругается, барышня зовет на помощь. Я посылаю их ко всем чертям и, не видя ни собак, ни монахов – спасателей, сам кидаюсь в лавину, прямо к барышне, и с помощью проводника вытаскиваю ее на дорогу» целую и невредимую. Вот как было дело», – закончил наш турист. Тут он закашлялся. «В лавине недолго и простудиться. Доброй ночи, господа! Пойду выпью горячего, да и в постель».

Он вышел, не дав нам времени рассеять его странное заблуждение относительно лавин.

Известно, что лавина – это снежный ком, сорвавшийся с вершины, который обрастает снегом, скатываясь по склонам, и быстро превращается в огромную массу, сокрушающую все на своем пути. Лавина может образоваться всюду, где снег лежит на крутых склонах; но обычно существуют места, где лавины возникают ежегодно, вследствие постоянных благоприятствующих им условий. Путешествуя в Альпах летом, мы легко узнаем такие места. Это – широкие склоны, с которых сметены все деревья и камни, а внизу веками скапливаются и громоздятся друг на друга их обломки, постепенно зарастающие зеленью. В высокогорных долинах, где лето длится недолго, снега, скопившиеся за зиму у подножья таких склонов, не успевают растаять, и местным жителям случается называть лавиной подобные остатки настоящих лавин. Отсюда и ошибка нашего туриста. Оказавшись в этих местах впервые и будучи начинен сведениями из путеводителей, он поспешил убедить себя, что со славою вышел из столкновения с грозным бичом Высоких Альп.

Я попытался бы разубедить его, если б он дал мне на это время, хотя разубедить человека, когда он твердо уверовал в нечто для него лестное – задача трудная и неблагодарная. Когда мой кузен Эрнест дрался на дуэли, мы, его честные секунданты и заботливые родственники, зарядили пистолеты порохом. Противник прицелился, Эрнест выстрелил в воздух. Все мы отправились завтракать, и честь была спасена. Однако, рассказывая об этом, кузен Эрнест уверяет, будто пуля пролетела над самым его ухом. Он изображает, как она просвистела; тетушка Сара дрожит, дрожат и все гости, а мы… мы. честные секунданты и заботливые родственники, вынуждены дрожать вместе с гостями и тетушкой. Неужели стали бы мы дрожать, если бы разубедить кузена не было делом трудным и неблагодарным?

Едва турист покинул нас, как в залу вошли двое; как я предположил, это были отец и жених. Они сели за стол и видимо приготовились сытно поужинать. Их аппетит шокировал меня, их спокойствие меня покоробило. Старший из них показался мне чересчур невозмутимым для отца, чья дочь, к тому же больная, провела полчаса в снегу, а что касается жениха, то каждый кусок, который он отправлял себе в рот, возмущал меня как оскорбление, наносимое страждущей красоте. Помню даже, что по примеру туриста я сделал из этого зрелища выводы, весьма неблагоприятные для чувствительности швейцарцев.

Пока я был занят этими умозаключениями, в залу вошел слуга с чайным подносом, а вслед за ним и сама барышня. Это была именно она, ибо отец встал и поцеловал ее в лоб, выразив радость по поводу того, что она гак быстро оправилась, а неотесанный жених, вместо того, чтобы придти в экстаз или в прочувствованных выражениях излить свою любовь и нежность, сказал с самым вульгарным спокойствием, продолжая жевать: «Садись, Луиза, и выпей чаю, пока горячий». Нет, то не было страстное «ты» Сен-Пре, обращенное к Юлии [2]; эта спокойная фамильярность показалась мне кощунственной.

Барышня действительно была очень хороша собой, а опасность, которой она подверглась, наделяла ее в моих глазах еще большей прелестью. Однако я не видел в ней ни стыдливого смущения невесты в обществе Двух мужчин, ни той трогательной меланхолии, какую ожидаешь от девицы хрупкого здоровья. Но особенно озадачило меня то, что вместо печали и уныния, которые я искал на ее лице, было видно, что ее разбирает смех, едва умеряемый нашим присутствием. Смех ее передался сперва жениху, потом отцу, который, не в силах сдерживаться, обратился к нам: «Простите, господа, наш смех, конечно, кажется вам неуместным, но утерпеть невозможно. Вы уж нас извините».

Тут все трое, уже не стесняясь, залились хохотом, а мы глядели на них с крайним изумлением.

Я счел нужным удалиться, и уже приготовился к этому, сожалея, что принял столь близко к сердцу дела людей, которые были в сущности вполне довольны; но тут отец сказал мне: «Я хочу объяснить вам, сударь, причину нашей веселости, которая должна казаться вам странной. Дело в том, что господин…

– Тот, что сейчас вышел отсюда?

– Он самый. Весьма услужлив, но крайне опасен. Мы видим его впервые, но он вообразил, будто там на снегу нам угрожала гибель от лавины. Самоотверженно и с огромным апломбом он оттолкнул нашего проводника, отхлестал нашего мула и сбросил мою дочь в овраг…»

Рассказ его был прерван смехом. Чем сильнее была пережитая тревога, тем очевиднее была для путешественников забавная сторона их приключения. Я вскоре разделил их веселость и еще больше рассмешил их, сообщив, что воображению туриста барышня предстала чахоточной, а ее брат – женихом, возмутившим его своей прозаической бесчувственностью.

Толстяк, все еще сидевший у камина, слушал нашу беседу, но не участвовал в ней и не смеялся вместе с нами. Наконец он поднялся, видимо направляясь к себе в комнату. «Глупец, – сказал он, – и наверняка мой соотечественник. Только у них сочетаются в такой степени легкомыслие и самоуверенность, апломб и невежество. Скорее чем усомниться в себе, он готов бросить в снег, принятый им за лавину, цветущую барышню, которую считает чахоточной… Господа, желаю вам спокойной ночи».

Толстяк взял свечу и удалился. То же самое вскоре сделали и мы.

В Сен-Бернарском монастыре путешественникам отводятся маленькие кельи, отделенные одна от другой дощатыми перегородками. Когда я погасил свечу, я заметил свет, проникавший сквозь щели в перегородке. В подобных обстоятельствах редко бывает, чтобы нескромное, но весьма живое любопытство не побудило нас заглянуть в самую широкую щель. Именно так я и поступил, приняв все меры предосторожности, чтобы не выдать себя ни единым звуком. С большим удивлением и пожалуй с некоторым разочарованием я увидел, что наш турист сидит в постели, тепло укутав грудь и голову и, держа перо в руке, что-то сочиняет. Подле кровати подымался пар от чайника и стоял графинчик с вишневой настойкой. По временам он перечитывал и правил написанное; при этом на лице его рисовались все оттенки удовлетворения, от довольной улыбки до восторга. Однажды он не удержался от желания насладиться звучанием своих фраз; в пассаже, который он прочел вслух, я различил только, что речь шла о сторожевых собаках, о фиалках и о девушке по имени Эмма. Я заключил, что наш турист – писатель, быть может даже путешественник школы Александра Дюма, и сейчас записывает свои впечатления о драматических событиях минувшего дня. Тут я оставил его за этим занятием и уснул.