Бруно Ясенский - Человек меняет кожу

– А тебя куда чёрт носит? Дома не ночуешь. Я к тебе даром с головного на второй бегать не нанималась.

– А ты разве пешком отсюда ходишь?

– Нет, на автомобиле своём езжу. Только шофёр у меня в ремонте.

– Ты, серьёзно, всё это время, и зимой, ходила ко мне пешком? Ведь это же часа три ходьбы.

– А ты не знал?

– Не знал.

– Ну вот, теперь знаешь. Поди с завтрашнего дня будешь за мной свой автомобиль присылать. Небось не одним наркомам барышень катать дозволено.

– Я думал, ты как-нибудь с оказией на грузовике устраиваешься.

– Когда идёт, устраиваюсь. На бочках с бензином не очень-то устроишься.

– Чего ж ты никогда не сказала? Можно это было как-нибудь организовать.

– Разве что пустишь для меня специально автобус с головного на второй, да чтобы только ночью ходил.

– Что ты крысишься? Слова сказать нельзя. Надо будет что-нибудь придумать.

– Ты вот думай о том, какой мне транспорт снарядить, а я буду думать, как воду пустить.

– Брось дурить. А может, вообще не хочешь ко мне приходить. Тогда прямо скажи.

– Не хотела б, не ходила бы!

– Ну, значит, надо тебе переехать жить на второй участок.

– Это как, с бригадой или одна?

– Нет, почему же с бригадой? Одна.

– Ага! А я поняла – с бригадой: работу нам какую-нибудь придумаешь.

– Ничего тут смешного нет. Если тебе так забавно не встречаться со мной целыми неделями, можешь не заходить хоть совсем. Или это у тебя так, для разнообразия: два раза в месяц поспать с начальником.

– Плевать я хотела на твое начальство! Ну и сволочь же ты, Иван! Сколько раз даром, по слякоти, туда и обратно я протопала. Ты меня даже предупредить не подумал, что на другой участок уедешь…

– Извини меня, Дарья.

– Ладно уж!..

– Я же тебе говорю, переезжай на второй.

– Заместо домашней работницы взять меня хочешь? Что ж, это тоже дело. Только я готовить не умею.

– Ты для того меня окликнула, чтобы надо мной поиздеваться?

– Не, сказать тебе хочу: один парень тут, из рабочих, пронюхал, что мы с тобой путаемся.

– Кто же это такой?

– Бригадир один, Тарелкин, на скале работает. Я до того, как с тобой сойтись, с ним гуляла. Теперь у него на меня зуб. Проследил, куда я это по ночам пропадаю… Ничего, я ему уже пригрозила. Пикнет слово, морду перед всей бригадой набью, – не быть ему после этого бригадиром. Не скажет, побоится. Он может только при случае перед рабочими на смех тебя поднять, так ты язык за зубами не держи. Напомни ему, если что, как это он в прошлом году забастовку устраивал. Сразу с него спесь слетит.

– Что же нам, по-твоему, из-за твоего Тарелкина больше встречаться нельзя?

– Это уж тебе видней. Не хочешь, не будем.

– Хочу. Подожди, надо только придумать – как.

– Ничего ты не придумаешь. Очень, видно, на выдумку тяжёл. Ладно! Только, чтобы мне даром не бегать, давай мне знак какой-нибудь. Если знаешь, что ночью будешь дома, и хочешь, чтобы я пришла, – ходи днём на работах в тюбетейке. А знаешь, что будешь занят, либо тебе не до меня, – надевай свою белую фуражку. Запомнишь? Ну, мне некогда, скоро смена.

Она исчезла в темноте. Захрустела осыпающаяся галька.

Поздно вечером, запершись у себя в комнате, Комаренко включил радио. С момента получения из Москвы многоголосого ящика уполномоченный перестал даже играть в пинг-понг и, возвращаясь с работы, целыми часами просиживал за приёмником. Уступая категорическим возражениям жены, просыпавшейся каждые полчаса от оглушительного свиста и грохота, Комаренко занавесил дверь одеялом, но упражнений своих не прекратил. Он никогда особенно не любил музыки и, поймав очередную станцию, не дослушивал до конца ни одной передачи. Его увлекал сам процесс нащупывания в пространстве поющих и гремящих волн. Под нажимом пальцев, вращающих регулятор, аппарат кашлял, стрелял, пиликал, где-то – тютю-тютютю-тю-тю – по беспроволочным линиям бежали таинственные, нерасшифрованные радиограммы, земля вращалась со свистом, послушная мановению пальцев, и каждая её параллель, натянутая, как струна, пела на своём непонятном языке.

Комаренко повернул гофрированную кнопку. Опять к комнате протяжно засвистел планетарный ветер, донося разрозненные обрывки звуков. Звуки сгущались, росли, пока не перешли в хриплые раскаты косноязычной английской речи. Комаренко уловил слово «Калькутта». Грохнул дребезжащий джаз. На осколках глиняных барабанных звуков, как кот на черепице, раздирающе замяукала труба, пронзительной жалобой затосковала гавайская гитара, и, стуча по паркету деревянными башмачками, разбежались врассыпную перепуганные трещотки.

Шелохнулось одеяло на дверях. В комнату вошёл Мухтаров и, огорошенный, остановился на пороге.

– Заходи, заходи! – заглушая визг радио, прокричал Комаренко. – Поймал Калькутту! Слышишь, как мяукают? Это англичане жалуются, что дела у них плохи. Подожди, я тебе сейчас поймаю Пешевар.

– Погоди, потом поймаешь. Дело у меня к тебе есть.

Комаренко выключил приёмник.

– Что нового?

– Насчёт «Красного Октября» поговорить с тобой хотел.

– Всегда готов, – как говорят наши товарищи пионеры.

– Вот какое дело. Они там скоро начинают сев, кончат на днях вторую вспашку. И оказывается, тридцать га лучшей земли, пригодной под египетский хлопок, правление отвело под пшеницу, а хлопок собирается сеять на земле, заведомо непригодной…

– Что и требовалось доказать.

– Что?

– Говорю: что и требовалось доказать. Помнишь, я тебя предостерегал насчёт этого колхоза ещё месяц тому назад?

– Да, ты оказался прав.

– Ничего, не расклеивайся, всё к лучшему. Ну и что, все колхозники об этом знают и молчат?

– Многие не знают. План, представленный правлением, общее собрание утвердило. Но собрание, как и в тот раз, созвали нарочно в такое время, когда большинство колхозников не могло на нём присутствовать. Так или иначе, план формально утверждён. Чтобы обеспечить себе поддержку колхозников, правление распускает слухи, что не позже августа месяца будет новая война. Вот и говорят: посеете хлопок на хорошей земле, с голоду подохнете. Раз война, значит, никакого подвоза хлеба не будет. Надо самим позаботиться о том, чтобы кишлак до будущей весны обеспечить своим хлебом. Ну, а большинство дехкан – народ тёмный, к тому же не вполне устойчивый, – середняки. Одурачить их нетрудно. Самое интересное, отгадай, кто всё это дело раскрыл?

– Рахимшах Олимов?

– А ты откуда знаешь?

– Я? Да я так, по другой линии знаю…

– Олимов тебе говорил?

– Нет, не Олимов. Один дехканин говорил. Какая тебе разница?

– Чего ж ты мне об этом не сказал?

– А я сам узнал только сегодня.

– И что ты об этом думаешь? Помнишь Рахимшаха Олимова? Первый председатель колхоза, тот, что европейские плуги для парада держал, а пахал омачами.