Бруно Ясенский - Человек меняет кожу

Морозов, вспотевший и усталый, прилёг в машине. Он злился на себя, что потерял время. Стоило ли спасать два экскаватора, когда там, на плато, погибало их шесть! Нельзя было терять ни минуты. Он слез с машины, окунул голову в холодную воду, смывая назойливый сон, и, разыскав Уртабаева, велел шофёру трогать.

Когда они миновали пристань, солнце стояло уже высоко. Морозов молчал, продрогший и пасмурный. Молчал и Уртабаев. Машина быстро стригла курчавую от пыли дорогу, и пыль стлалась по бокам, пушистая, как шерсть. Уртабаев оживился, увидав вдали шагающий экскаватор. Он повернулся и долю провожал его глазами. Морозов сидел с закрытыми глазами, втиснувшись в угол. Дорога тянулась в бесконечность, прямая, как удар хлыста по коричневой спине пустыни. С неба сочился клейкий зной, слепляя расклеивавшиеся с трудом веки. Морозов уснул.

Очнулся он от оглушительного шума. По степи, в двухстах шагах, ползли один за другим два экскаватора. Впереди неожиданной декорацией развернулся городок второго участка, похожий на раскрашенный чертёж.

Из городка, навстречу экскаваторам, высыпала густая толпа рабочих с красными флагами и платками. Толпа встречала экскаваторы восторженным криком, подбрасывая вверх тюбетейки и кепки.

Морозову, окинувшему спросонья одним взглядом всю эту картину, она показалась безвкусным плакатом за пропаганду индустриализации. Он поморщился и гневно покосился на Уртабаева. Уртабаев забыл, по-видимому, о присутствии Морозова и, приподнявшись на сиденье, выкрикнул навстречу толпе что-то по-таджикски, помахивая в воздухе тюбетейкой.

Толпа отвечала громким «ура».

Морозов не выдержал:

– Вы, кажется, с ума сошли, товарищ Уртабаев?

Уртабаев посмотрел на него непонимающими глазами.

– Я же вам говорил…

– Что вы мне говорили?

– Они дойдут! Я вам говорил, что они дойдут!

– А через неделю их можно будет выбросить на свалку!

– Это ещё увидим, – лицо Уртабаева потускнело.

Автомобиль поравнялся с толпой. Морозов увидел в первом ряду невысокого человека с собакой и тронул за плечо шофёра. Машина остановилась. Подошёл Рюмин.

– Что это за идиотская демонстрация? – нагнулся к нему Морозов. – Валюту гробят, импортные механизмы ломают, а вы обрадовались! С музыкой вышли! Распустите рабочих по местам, никакого праздника нет. А экскаваторы, чтобы дальше не шли, можете задержать на своём участке. Вам были нужны два экскаватора – берите.

Рюмин стоял ошарашенный, ничего не понимая, и смотрел на Морозова.

Между тем толпа, узнав, что едет начальник строительства, окружила машину и устроила Морозову бурную овацию. Это уж было слишком. Морозов махнул рукой шоферу. Шофёр включил мотор и дал гудок. Толпа не расступилась. Машина медленно тронулась, пронзительно гудя, и, выбравшись наконец из толпы, рванула и понеслась карьером. Морозов искоса посмотрел на Уртабаева. Уртабаев смеялся.

Толпа проводила машину удивлёнными глазами и медленно рассеялась.

На дороге остались Рюмин и его собака. Оба они минуту смотрели вслед удалявшемуся автомобилю, пока тот не скрылся за тучей пыли. Собака повернулась первая и лизнула руку хозяина. Рюмин почесал ей за ухом.

– Понимаешь что-нибудь, Бек? – наклонился он к собаке. – Изругали нас неизвестно за что, а потом дали нам два экскаватора. Третьего дня просил – отказали наотрез. Интересно, правда? Что ж, мы с тобой люди не гордые, экскаваторы возьмём – пригодятся. И обижаться за них не будем. Как ты думаешь?

Собака утвердительно вильнула хвостом.

На чёрном квадрате пола справа лежал небольшой белый квадрат.

Немировская вытянулась на постели.

«Забавно! Солнце шарообразно. Шар, поделённый на окошко, равняется квадрату. Тоже своеобразная геометрия. А в общем, смахивает на супрематическую картину: квадрат в квадрате. В Москве белобрысый супрематист говорил: благородное лицо квадрата. Какой вздор!»

На «благородном лице квадрата» выскочил прыщ. Это был маленький скорпион, выходивший ежедневно греться на солнце и убегающий при малейшем движении.

Немировская оперлась на локоть.

«Скорпион. Вот где квинтэссенция благородства. Жало прячет в хвосте, как нож под фалдами фрака. Окружённый кольцом огня, пронзает себе затылок. Как настоящий трагик, нож не в сердце (сердце – это провинция), а в шею, между загривком и спинным хребтом. Это по-скорпионьему называется: выход из безвыходного положения! Брр! Не надо думать о смерти. Холодно!»

Она закуталась в плед, который разрешили ей захватить из дома.

«Подумаем о чём-нибудь другом. Квадрат передвигается вправо. Солнце садится. Когда квадрат передвинется ещё на два метра – будет ночь. Ночь – это крысы. Бедный начальник домзака (никак не запомню его фамилии!) воюет с крысами при помощи собак и стрихнина. Собаки поели стрихнин и подохли, а крысы остались. Сторож Назим рассказывает каждый вечер о каком-то конокраде. Звали его Гафиз. По-видимому, он тоже был поэт, только Назим в этом не разбирается. Это, пожалуй, было очень забавно. Воображаю тебе начальника, когда Гафиз предложил ему вывести в один вечер всех крыс. Нет, это, наверное, было божественное зрелище! Гафиз играет на дудке, и крысы из всех нор вылезают на середину двора. Перед Гафизом открывают ворота. Он идёт, не переставая играть, и крысы идут за ним по улице, как стадо. Два конвоира сопровождают Гафиза и крыс. Они выходят из местечка. Теперь крысами занята вся дорога, и конвоиры, отряхивая их с отвращением с ног, должны податься в сторону и следовать за Гафизом в отдалении. Луна заволакивается облаком, как фонарь, закутанный крепом во время похорон. (Не надо думать о смерти!) Когда луна выходит опять – Гафиза нет. Есть только крысы, в переполохе скачущие назад. Гафиз убежал, а крысы вернулись. Это выход из безвыходного положения по-таджикски…»

В замке загремел ключ.

– Гражданку Немировскую к следователю!

Немировская соскочила с постели.

«Где же у меня гребёнка? А, вот она! Быстро! И зеркальце… Так. Платье немножко помято. Как я побледнела! Это хорошо. Немножко пудры».

– Да, да, иду!

«На дворе уже темнеет. Это лучше: не будет зевак. Этот конвоир со мной? Красивый малый. Откуда у таджика такие голубые глаза? Как эти ворота тяжело открываются! Почти символ. Сколько времени я не была уже на улице? Кажется, неделю, а может, больше. Как этот малый неуклюже несёт винтовку. Надо ему улыбнуться. Интересно, выстрелил бы он в меня, если б я вздумала бежать? Наверное, выстрелил бы. Ещё в эту уличку налево, и мы пришли. У меня стучат зубы. Как глупо! Надо быть совершенно спокойной. Это, пока что, главное, а там увидим. Женщина, начинающая с плача, вызывает отвращение. Плакать можно только тогда, когда ты уверена, что тебя любят. Ах, если бы следователем был, как раньше, Кригер, – как бы всё было просто! Зачем я тогда устроила скандал, на потеху Синицыну! Идиотка! Никогда не надо звать на помощь, надо защищаться самой. Если б Кригера не сняли и он бы вёл это дело, меня не держали бы в тюрьме столько дней без допроса. Это даже противозаконно. Об этом надо упомянуть. Нет, лучше молчать. Говорить только, когда спросят. Главное, не теряться и держать себя свободно. В конце концов следователь, кто бы он ни был, тоже только мужчина. Ну, товарищ Немировская, неужели вы настолько постарели, что потеряли всякую уверенность в себе? Неужели вы не чувствуете себя в силах вскружить голову какому-то провинциальному следователю? Ну, вот! Теперь внимание. Начинаем».