Оскар Лутс - Весна

– Это по девяносто пять копеек… Для родственников и… для деревенских… Хи, хи, много они понимают – им что ни дай, лишь бы послаще да похмельнее.

– Лишь бы послаще да похмельнее… – повторяет про себя Тоотс, задумчиво глядя вверх; при этом он зажмуривает один глаз, грызет ногти, а другой рукой нетерпеливо дергает косточку, торчащую из миски со студнем.

– А как же ваши сами их оттуда достанут? – спрашивает он на конец.

– Хи, так у них же лестница есть, – отвечает Кийр, прыгая по кладовке.

– А, лестница! Ну да, тогда дело другое. Что же, с лестницей можно и с неба бутылки достать… но… эти ведь можно и так достать, без лестницы.

Тоотс вопросительно смотрит на Кийра, ожидая, не выскажет ли он сомнений на этот счет, но Кийр только многозначительно улыбается; ссутулившись, он засовывает руки в карманы брюк, потом, лязгая зубами, словно ему вдруг стало холодно, наклоняется над каждой миской, пробует пальцем – застыл ли уже студень, – и так и не отвечает на вопрос. По любому другому поводу Кийр обязательно стал бы спорить и доказывать, что такая проделка невозможна, но сейчас он почему-то молчит. И это еще больше подзадоривает Кентукского Льва.

– А в самом деле, – начинает Тоотс через несколько минут, – я бы достал их без всякой лестницы; если не все, то хотя бы одну.

При этом взгляд его становится беспокойным, глаза приобретают странный маслянистый блеск, а изо рта слюнки так и текут. Но Кийр все молчит. Тогда Тоотс хватает его за рукав и шепчет ему что-то на ухо. В то время как правый глаз Тоотса прикован к белоснежному воротнику приятеля, левый тщательно измеряет высоту кладовки, с особым умилением останавливаясь на верхней полке. Кийр выслушивает его до конца, по-прежнему улыбаясь, задумывается на мгновение, потом глубоко втягивает голову в плечи и несколько раз поворачивается на каблуках.

– Нельзя, – говорит он, тряся головой.

Но на свете есть много вещей, которых нельзя делать, а их все-таки делают. Спустя несколько минут мы видим, как Тоотс, словно белка на дереве, упираясь ногами в нижние полки, тянется к самой верхней. Кийр стоит внизу и передвигает миски и горшочки, чтобы освободить место для ног Тоотса, не то нога может угодить, скажем, в миску с молоком, а кому нужна такая неприятность!

На душе у Кийра не совсем спокойно: предприятие, в которое он впутался, далеко не безопасно, к тому же он, как мы уже говорили, послушный сын и ему не так-то легко нарушить запрет родителей. То, что он сейчас принимает участие в этом темном деле, объясняется тремя причинами: это, во-первых, неотразимое красноречие Тоотса, которое проявляется всякий раз, когда ему нужно привлечь кого-либо себе в сообщники; во-вторых, желание Кийра показать, что и он способен на любую шалость. В-третьих, Кийр, как натура колеблющаяся, старается утешить себя мыслью, что бутылки все же расположены слишком высоко и Тоотсу при всем желании до них не добраться, а потом совсем не плохо будет посмеяться над ним – вот, мол, Тоотс – молодец только на словах, а не на деле. Но Тоотс оказывается молодцом и на деле: он, точно лунатик, лезет все выше и уже протягивает руку, чтобы схватить ближайшую бутылку.

– Только не эту! – кричит ему снизу Кийр: он с испугом видит, что Тоотс подбирается как раз к той двухрублевой, которая предназначена для кистера и крестных. Тоотс оставляет двухрублевую и хватается за следующую.

– Нет, эту тоже нельзя! – снова кричит Кийр. – Эта за рубль семьдесят пять. Бери ту, что у самой стенки!

Но чтобы достать ту, что у самой стенки, необходимо адское напряжение сил, и в голове у Тоотса мелькает мысль, что бутылки расставлены совсем неправильно: обычно самые лучшие вещи достаются труднее всего, а здесь как раз наоборот. Почему это так?

Он встает на цыпочки, кряхтя, вытягивается всем телом, как только может, и шарит у стены наощупь, так как ему туда не заглянуть. Но дело дрянь, ему удается коснуться бутылок только кончиками пальцев; самое большее, что сейчас можно было бы сделать, – это толкнуть бутылки, чтобы они легли. Но тут другое несчастье: он ощущает вдруг в спине какой-то толчок, а правую ногу сводит судорога.

– Ох, черт, кажется, позвонок оторвался, – доносится сверху жалобный голос.

– Слезай! – кричит Кийр. – Еще разорвешься пополам!

У нашего рыжеволосого приятеля в эту минуту возникает странное представление об устройстве человеческого тела, а именно: верхняя и нижняя его части держатся вместе потому, что их соединяет спинная кость, или хребет, как его называют, и стоит позвонкам разъединиться, как человек распадется на части. А в том, что и Тоотс – человек, сомнений быть не может. Скверно будет, если он там, наверху, начнет разваливаться на части: куски полетят вниз и разобьют все вдребезги.

– Нет, нет, подожди! – отвечает голос из-под потолка. – Я еще раз попробую. А ты потри мне икру на правой ноге, ее, окаянную, судорогой сводит.

Видя, что друг непоколебим, как скала, Кийр принимается тереть ему икру.

– Ай, скотина, да не щекочи ты! – орет Тоотс, и в тишине кладовки раздается дребезжащий смех, напоминающий блеяние козы.

– А что же мне делать?

– Подожди!

Тоотс, делая последнюю отчаянную попытку достать бутылку, подпрыгивает. На полке дребезжат миски и тарелки, вся кладовка содрогается, с потолка сыплется штукатурка. Паук в испуге забирается в самый темный угол и там ломает себе голову – что может означать этот грохот? В конце концов, чего доброго, подберутся и к его паутине, уничтожат все плоды его трудов и, что еще хуже, его самого. В руке у Тоотса поблескивает какой-то предмет, затем рука, держащая предмет, делает в воздухе несколько беспомощных движений. И Тоотс летит вниз. Падение его поистине величественно. Он низвергается вниз не по частям, как того опасался Кийр, – нет, Тоотс падает целиком, во всю свою длину и толщину. По дороге обнаруживается, что несколько мисок почему-то сочли своим долгом сопровождать торопливого путника, а мышеловка будто только и ждала этого момента, чтобы с треском захлопнуться.

Во всяком случае, Тоотс может утешать себя мыслью, что падает ой не один.

Очутившись внизу, он видит, что левая нога его попала в миску со студнем, а правая со всеми ее судорогами – к Кийру в карман, один край которого разорвался по шву; второй край и донышко кармана еще кое-как держатся. В первую минуту оба друга немеют и остекленевшими глазами смотрят наверх, словно ожидая, что оттуда еще что-то полетит вниз. Но все, что могло и хотело упасть, уже упало, и Тоотс обретает наконец дар речи.

А смотри, достал все-таки! – говорит он, вытягивая руку с девяностопятикопеечной бутылкой. – Теперь давай выбираться из кладовки.

Приятели отчаянно спешат, и хотя их всего двое, ног у них оказывается такое множество, что Тоотс не находит для своей ноги другой опоры, как мозоль Кийра. Кийр корчится от боли и дрыгает ногой, точно кошка, пробирающаяся по грязи. В дверях им попадается навстречу кто-то с дымящейся миской в руках, но им некогда разглядывать, кто это и что у него в миске.