Генри Джеймс - Женский портрет

Как-то раз – к этому времени Ральф уже около месяца жил в Риме – Изабелла возвратилась домой после прогулки с Пэнси. Не только потому, что Изабелла твердо решила во всем следовать справедливости, была она сейчас так благодарна судьбе за Пэнси, но и потому, что всегда испытывала нежность ко всему чистому и слабому. Пэнси пришлась ей по сердцу, да и что еще в ее жизни отличалось такой безусловностью, как привязанность к ней этого юного существа, и такой сладостной ясностью, как ее собственная в этом вопросе уверенность. На нее это действовало, как бальзам, как вложенная в руку детская ручонка; со стороны Пэнси тут, помимо любви, была и своего рода горячая слепая вера. Если же говорить о ней самой, то, помимо радости, которую доставляло ей доверие девочки, оно являлось еще и неоспоримым доводом, когда казалось, что все остальные доводы уже исчерпаны. Изабелла говорила себе: нечего привередничать, надо выполнять свой долг, это единственное, к чему мы должны стремиться. Привязанность Пэнси служила прямым указанием, как бы говорила: вот и благоприятная возможность, пусть и не из ряда вон выходящая, зато бесспорная. Правда, Изабелла затруднилась бы сказать, в чем состоит эта благоприятная возможность, скорее всего, быть для девочки большим, чем она способна быть для себя. Изабелла лишь улыбнулась бы сейчас, если бы вспомнила, что ее маленькая подопечная возбуждала в ней когда-то сомнения, – теперь она прекрасно знала, что сомнения ее проистекали от грубого несовершенства собственного зрения. Она просто поверить не могла, что можно так сильно – до такой невероятной степени – стремиться угодить. Но впоследствии ей дано было постоянно наблюдать проявление этого деликатного душевного свойства, и теперь она знала наверное, что о нем думать. В нем сказалась вся Пэнси, это был своего рода дар, и его развитию ничто не препятствовало, поскольку Пэнси лишена была гордости, и хоть одерживала все больше и больше побед, не ставила их себе в заслугу. Миссис Озмонд редко видели без ее падчерицы, они всюду появлялись вместе. Изабелле приятно было общество Пэнси, как приятен нам подчас букетик, составленный из одних и тех же цветов. А кроме того, не забрасывать Пэнси, ни при каких обстоятельствах не забрасывать Пэнси – это правило Изабелла возвела теперь в свой священный долг. И Пэнси, судя по всему, чувствовала себя с нею счастливее, чем с кем бы то ни было, не считая отца, который не случайно являлся кумиром девочки: Гилберт Озмонд, получавший от своего отцовства утонченное удовольствие, был безмерно снисходителен к дочери. Изабелла знала, до какой степени Пэнси дорожит ее обществом и как старается ей угодить. В конце концов Пэнси пришла к выводу, что наилучший способ угодить Изабелле – не стараться ничем угодить, а просто не причинять огорчений; разумеется, это не распространялось на огорчения, существующие независимо от нее. Поэтому Пэнси была самым изобретательным образом бездеятельна и чуть ли не изощренно послушна; соглашаясь на предложения Изабеллы, она так тщательно умеряла свой восторг, что вообще становилось неясно, довольна ли она. Пэнси никогда не перебивала, не задавала праздных вопросов и, хотя для нее не было большего счастья, чем снискать одобрение, – вплоть до того, что когда ее хвалили, она бледнела, – никогда не напрашивалась на похвалы. Она просто с мечтательным видом ждала, и глаза ее благодаря этому выражению стали с годами совершенно прелестны. Когда во вторую зиму их пребывания в палаццо Рокканера Пэнси начала выезжать в свет, посещать балы, она, чтобы не утомлять миссис Озмонд поздним бдением, всегда первая предлагала ехать домой. Изабелла ценила эту жертву: она знала, как нелегко отказываться от последних танцев ее молоденькой спутнице, которая обожала это занятие и выделывала па под музыку не хуже, чем какая-нибудь прилежная фея. Тем более что, на взгляд Пэнси, светская жизнь не имела недостатков, ей нравились даже наиболее докучные ее стороны: духота бальных залов, скука обедов, толчея при разъезде, томительное ожидание кареты. Днем в этом самом экипаже Пэнси обычно сидела рядом со своей мачехой, неподвижная, в скромно-признательной позе; чуть наклонившись вперед, она слегка улыбалась, как будто ее первый раз в жизни взяли кататься.

В тот день, о котором идет речь, они выехали за городские ворота, потом полчаса спустя вышли из кареты и, оставив ее дожидаться на обочине, сами направились в сторону по невысокой траве Кампании, усеянной даже в зимние месяцы мелкими изящными цветочками. Пешие прогулки сделались чуть ли не повседневной привычкой Изабеллы, впрочем, она всегда любила ходить и ходила легким стремительным шагом правда, теперь уже не столь стремительным, как в те далекие времена, когда только приехала в Европу. Нельзя сказать, чтобы и Пэнси была охотницей до ходьбы, но, все равно, ей нравилось это занятие, как нравилось вообще все на свете. Она семенила рядом с женой своего отца, которая затем на обратном пути, отдавая дань вкусам падчерицы, проезжала с ней круг по саду Пинчо или по парку виллы Боргезе. Нарвав в одной из солнечных ложбинок, вдали от стен Рима, немного цветов, Изабелла, как только они добрались до палаццо Рокканера, направилась прямо к себе, чтобы поставить их сразу в воду. Она переступила порог гостиной, той, в которой обычно проводила дни, второй по счету от огромной передней, куда вела лестница и где, несмотря на все ухищрения Гилберта Озмонда, продолжала царить величественная нагота. Переступив, как я уже сказал, порог, Изабелла внезапно остановилась. Произошло это в результате некоего впечатления, хотя, строго говоря, в нем не было ничего необычного, просто Изабелла по-новому все восприняла, а так как ступала она беззвучно, это позволило ей разглядеть представившуюся глазам сцену прежде, чем она ее прервала. Она увидела не снявшую шляпу мадам Мерль и беседующего с ней о чем-то Гилберта Озмонда; с минуту они не знали, что она вошла. Конечно, Изабелла видела это много раз и раньше, но чего она еще ни разу не видела или, чего, во всяком случае, не замечала, было то, что беседа их перешла в непринужденное молчание, которое, как Изабелла мгновенно поняла, она неминуемо своим появлением нарушит. Мадам Мерль стояла на коврике возле камина; Гилберт Озмонд сидел, откинувшись в глубоком кресле, и смотрел на нее. Голову она держала, как и всегда, прямо, но взгляд свой склонила к нему. Изабеллу прежде всего поразило, что он сидит, в то время как она стоит; это было такое нарушение всех правил, что Изабелла буквально застыла на месте. Потом она поняла, что в ходе разговора у них, очевидно, возникло неожиданное затруднение, и они задумались, глядя друг на друга со свободой старых друзей, которые могут обмениваться мнениями и без помощи слов. Казалось бы, это не должно было ее потрясти, они ведь и в самом деле были старые друзья. Однако все вместе сложилось в некую картину, мелькнувшую лишь на мгновение, подобно внезапной вспышке света. Их позы, их поглощенные одним и тем же слившиеся взгляды поразили Изабеллу так, будто она что-то подсмотрела. Но едва она успела это разглядеть, как все разом исчезло. Мадам Мерль заметила ее и, не двигаясь с места, поздоровалась; муж ее, напротив, сразу вскочил и, пробормотав что-то о своем желании прогуляться, извинился перед гостьей и тут же их покинул.