Генри Джеймс - Женский портрет

Она говорила с немалым блеском, как женщина давно уже овладевшая искусством поддерживать разговор. Но были в этом монологе кое-какие оттенки, и ни один из них не ускользнул от слуха Изабеллы, хотя глаза ее на мадам Мерль не смотрели. Длился он, однако, не так уж долго; внезапно Изабелла уловила замирание голоса и некую бессвязность речи, что уже само по себе было подлинной трагедией. Эти еле заметные перебои знаменовали важное открытие – полностью переменившееся отношение к ней со стороны собеседницы. В одно мгновение мадам Мерль угадала, что между ними все кончено, в следующее же мгновение угадала причину: перед ней стояла не та женщина, с которой она была знакома до сих пор, а совсем другая – женщина, знавшая ее тайну. Открытие это потрясло ее до самого основания и в ту секунду, когда оно было сделано, эта совершенная особа дрогнула и пала духом. Затем опять вступило в действие ее давно выработанное умение держаться и уже не изменяло ей до самого конца. Но удалось это лишь потому, что конец был близок. Почувствовав прикосновение столь острого оружия, мадам Мерль пошатнулась, и понадобилась вся ее неусыпная воля, чтобы вновь собраться с силами. Не выдать себя – вот в чем было единственное спасение. Она выстояла, и только ее взволнованный голос отказывался ей повиноваться, с этим ничего нельзя было поделать, оставалось одно – слушать себя, произносящую неведомо что. Настал час отлива ее самоуверенности, которой хватило лишь на то, чтобы, задевая дно, доплыть до гавани.

Изабелла видела все так же отчетливо, как если бы оно отражалось в большом чистом зеркале. Для нее эта минута могла бы стать одной из самых значительных – минутой торжества. То, что мадам Мерль изменило мужество и она увидела перед собой призрак разоблачения, уже само по себе явилось отмщением, само по себе чуть ли не предвещало более светлые дни. И какой-то миг, стоя в полуоборот и будто бы глядя в окно, Изабелла наслаждалась этим сознанием. За окном тянулся монастырский сад, но она его не видела – не видела ни набухших почек, ни сияющего дня. В беспощадном свете разоблачения, ставшего уже неотъемлемой частью ее жизненного опыта и обретшего еще большую ценность из-за бренности сосуда, в котором оно было поднесено, она видела лишь голый, бьющий в глаза факт, что ею, как некой удобной, бесчувственной марионеткой, сделанной из дерева и железа, воспользовались, распорядились и повесили на гвоздик. От этого сознания душу ее снова захлестнуло горечью, она словно ощутила на губах вкус унижения. Был один такой миг, когда, если бы она повернула голову и заговорила, слова ее хлестнули бы не хуже, чем бич. Но она закрыла глаза, и кошмар рассеялся – осталась только умнейшая на свете женщина, которая стояла в нескольких шагах от нее и, как последняя дурочка, не знала, что и думать. Единственной местью Изабеллы было молчание, длящее неизвестность. Она продержала мадам Мерль в этом немыслимом состоянии какое-то время, вероятно показавшееся этой даме достаточно долгим, ибо она в конце концов опустилась на стул, что уже само по себе являлось признанием в беспомощности. Тогда Изабелла медленно повернула голову и посмотрела на нее сверху вниз. Мадам Мерль была очень бледна, она, в свою очередь, впилась взглядом в лицо Изабеллы, но, что бы она там ни прочла, опасность для нее миновала. Изабелла никогда не бросит ей обвинения, не упрекнет – быть может, для того, чтобы не дать возможности оправдываться.

– Я пришла попрощаться с Пэнси, – сказала наконец Изабелла. – Сегодня вечером я уезжаю в Англию.

– Уезжаете сегодня вечером в Англию? – повторила, не двигаясь с места и подняв на нее глаза, мадам Мерль.

– Я еду в Гарденкорт. Ральф Тачит при смерти.

– Для вас это большая потеря. – Мадам Мерль пришла в себя и поспешила выразить сочувствие.

– Вы едете одна?

– Да, без мужа.

Тихий невнятный возглас мадам Мерль означал, очевидно, что мир этот далек от совершенства.

– Мистер Тачит всегда меня недолюбливал, но мне жаль, что он умирает. А матушку его вы увидите?

– Да, она возвратилась из Америки.

– Было время, когда она очень меня жаловала, но потом переменилась ко мне. Другие тоже переменились, – добавила мадам Мерль со сдержанным благородным пафосом. Немного помедлив, она добавила: – Так вы снова посетите милый старый Гарденкорт.

– Вряд ли это доставит мне радость, – ответила Изабелла.

– Естественно… вы будете скорбеть. И все же, должна сказать, из всех виденных мною домов, а перевидела я их немало, больше всего мне хотелось бы жить в Гарденкорте. Не осмеливаюсь передать привет его обитателям, – продолжала мадам Мерль, – но самому Гарденкорту, если можно, от меня кланяйтесь.

Изабелла опять отвернулась.

– Пожалуй, мне пора к Пэнси. Мне ведь надо поспеть к поезду.

В то время как она оглядывалась по сторонам, отыскивая выход, дверь отворилась, впустив одну из преподобных хозяек дома; та вошла с осмотрительной улыбкой, легонько потирая под длинными широкими рукавами пухлые белые руки. Изабелла, узнав мадам Катрин, с которой была уже знакома, сказала, что ей хотелось бы как можно скорей повидаться с мисс Озмонд. Судя по виду мадам Катрин, осмотрительность ее удвоилась, тем не менее она ответила с приветливой улыбкой:

– Ей полезно будет повидаться с вами. Я сама вас к ней провожу. – Потом она обратила свое учтиво настороженное лицо к мадам Мерль.

– Могу я еще ненадолго остаться у вас? – спросила та. – Здесь так хорошо.

– Если хотите, можете остаться у нас навсегда! – воскликнула преподобная сестра с лукавым смехом.

Она увела Изабеллу из приемной и, миновав несколько коридоров, поднялась с ней по бесконечной лестнице. Все в этих помещениях было прочно и чисто, везде было голо и светло; вероятно, так должны выглядеть, подумала Изабелла, образцовые места заключения. Мадам Катрин легонько толкнула дверь комнаты Пэнси и ввела посетительницу; скрестив на груди руки, она стояла и смотрела улыбаясь, как они подошли друг к другу и обнялись.

– Она очень вам рада, ей полезно повидаться с вами, – повторила она, заботливо пододвигая Изабелле самое удобное кресло. Сама она не садилась, намереваясь, очевидно, удалиться. – Как вы находите нашу дорогую девочку? – спросила она, задерживаясь еще на секунду.

– Немножко бледной, – ответила Изабелла.

– Это от счастья, что видит вас. Она очень довольна. Elle eclaire la maison, [176]– заявила милейшая сестра.

Пэнси, как и сказала мадам Мерль, была в скромненьком черном платье – возможно, оттого она и казалась такой бледной.

– Они очень добры ко мне… они обо всем подумали! – воскликнула она со свойственным ей стремлением всем угодить.

– Мы постоянно о вас думаем – вы наша любимая питомица, – заметила мадам Катрин; из ее тона явствовало, что благожелательность вошла у нее в привычку, а бремя любых забот она почитала своим священным долгом. Тон этот оледенил Изабеллу: он как бы означал полный отказ от собственного «я», всемогущество церкви.