Генри Джеймс - Женский портрет

– Вы говорите, что вернетесь, но как знать, – сказал Гилберт Озмонд. – Мне представляется более вероятным, что это начало вашего кругосветного путешествия. Что может заставить вас вернуться? Вы ни «чем не связаны, вольны поступать как вам вздумается, вольны блуждать по земным просторам.

– Италия тоже часть этих просторов, – ответила Изабелла. – Я могу заглянуть и сюда по пути.

– По пути вокруг света? Нет, нет, не стоит. Не стоит превращать час во вставной эпизод – посвятите нам отдельную главу. Я не хотел бы видеть вас во время ваших странствий, предпочитаю увидеть, когда с ними будет покончено, когда вы будете усталой и пресыщенной. – Помолчав, Озмонд добавил: – Да, я предпочитаю вас такой.

Опустив глаза, Изабелла теребила кончиками пальцев страницы мосье Ампера. – Вы умеете все представить в смешном виде, – как бы помимо вашей воли, но не думаю, что вопреки ей. Вы ни во что не ставите мои путешествия. Они кажутся вам смешными.

– С чего вы это взяли?

Водя костяным ножом по обрезу книги, Изабелла тем же тоном продолжала:

– Вы видите, как я невежественна, видите все мои промахи и что я странствую по свету с таким видом, будто он мне принадлежит только потому… потому, что мне стало это доступно. Ведь вы считаете, что женщине вести себя так непристало, что это вызывающе и неизящно.

– Я считаю, что это прекрасно, – сказал Озмонд. – Вам же известны мои взгляды, я ими достаточно вам докучал. Помните, я как-то говорил вам, что надо попытаться сделать из своей жизни произведение искусства? Сначала вы были, по-моему, слегка шокированы, но потом я вам объяснил, что именно это и пытаетесь, мне кажется, сделать из своей жизни вы.

Изабелла оторвала глаза от книги.

– Но как раз больше всего на свете вы не выносите плохое, неумелое искусство.

– Пожалуй, но у вас все получается очень хорошо, очень прозрачно.

– И все же вздумай я вдруг будущей зимой отправиться в Японию, вы подняли бы меня на смех, – продолжала Изабелла.

Озмонд улыбнулся – улыбнулся не без иронии, но смеяться не стал: разговор по своему тону был совсем не шутливый. Изабелла настроена была чуть ли не торжественно, – Озмонду уже случалось видеть ее такой.

– Ну и воображение у вас, вы меня пугаете.

– Вот видите! Я права, вам это кажется вздорным.

– Чего бы я только не дал за то, чтобы отправиться в Японию. Это одна из тех стран, где мне так хотелось бы побывать. Можете ли вы в этом сомневаться, зная мое пристрастие к старинному лаку?

– Но я не питаю пристрастия к старинному лаку, у меня нет этого оправдания.

– У вас есть лучшее – возможность путешествовать. Вы напрасно думаете, что я над вами смеюсь. Не знаю, из чего вы это заключили.

– В этом не было бы ничего удивительного. Такая нелепость, что у меня есть возможность путешествовать, а у вас нет, когда вы знаете все, между тем как я ничего не знаю.

– Тем больше у вас оснований путешествовать и узнавать, – снова улыбнулся Озмонд. – К тому же, – продолжал он, словно дойдя наконец до сути разговора, – я знаю далеко не все.

Изабеллу не поразила неожиданная серьезность, с какой это было сказано; она думала о том, что приятнейший эпизод ее жизни – так ей угодно было расценить эти слишком недолгие дни в Риме, которые она мысленно могла бы уподобить портрету какой-нибудь маленькой принцессы в парадном облачении былых времен, затерявшейся в своей царственной мантии, влачащей за собой шлейф, в чьих складках способны были не запутаться лишь пажи и историки, – что блаженство это подходит к концу. Понять, что дни в Риме обрели особый интерес благодаря мистеру Озмонду, сейчас не составляло для нее труда, она уже вполне отдала должное сему обстоятельству. Но она говорила себе, что если случится так, что они никогда больше не увидятся, в конце концов, может быть, оно и к лучшему. Счастливые мгновения не повторяются, и приключение ее, меняя облик, уже преображалось в видимый с моря романтический остров, от которого, насладившись румяной кистью винограда, она вот-вот отдалится с попутным ветром. Она могла вернуться в Италию и найти его изменившимся, этого странного человека, которого не хотела видеть иным, – лучше уж совсем не возвращаться, чем идти на подобный риск! Но если она не вернется, остается лишь пожалеть, что глава эта дописана. На мгновение Изабелла ощутила боль, острую до слез. Это заставило ее умолкнуть – молчал и Гилберт Озмонд; он смотрел на нее.

– Побывайте всюду, где вам вздумается, – проговорил он наконец негромко и ласково, – делайте все, что вам вздумается, получите от жизни все, что мыслимо. Будьте счастливы – торжествуйте.

– Торжествовать – что это значит?

– Исполнять все свои желания.

– Тогда, мне кажется, торжествовать – это терпеть поражение. Исполнять все свои прихоти порой так утомительно.

– Совершенно верно, – спокойно подхватил Озмонд. – Как я только что имел честь намекнуть вам, в один прекрасный день вы устанете. – Помолчав немного, он продолжал: – Пожалуй, мне лучше подождать до тех пор и тогда уже сказать вам то, что я хочу.

– Мне трудно вам советовать, ведь я не знаю, о чем идет речь. Но я становлюсь очень противной, когда устаю, – добавила Изабелла с женской непоследовательностью.

– Никогда в это не поверю. Вы можете вспылить, в это я готов еще поверить, хотя и не видел вас такой. Но я убежден, что вы не можете быть «несносной».

– Даже когда выхожу из себя?

– Вы не выходите из себя, вы себя обретаете, и как это, должно быть, прекрасно! – проговорил Озмонд с благородной горячностью. – Хотел бы я видеть вас в одну из таких великолепных минут.

– Если бы мне обрести себя сейчас! – воскликнула Изабелла взволнованно.

– Я не испугался бы. Я скрестил бы руки на груди и любовался вами. Говорю это вполне серьезно. – Он подался вперед, опираясь ладонями о колени, и сидел так, устремив взгляд на ковер. – Вот что я хотел сказать вам, – произнес он наконец, поднимая голову. – Как оказалось, я в вас влюблен.

В следующее мгновение Изабелла была уже на ногах.

– Подождите с этим до тех пор, пока я и вправду не устану.

– Устанете выслушивать это от других? – Он продолжал сидеть, глядя ей в глаза. – Нет уж, как хотите, сейчас или никогда. И, с вашего Разрешения, это будет сейчас. – Она хотела было отвернуться, но сдержалась и, стоя в полуоборот, посмотрела на Озмонда. Некоторое время они двигались, словно прикованные друг к другу взглядом – глубоким, наполненным значения взглядом, которым обмениваются в решающие минуты жизни. Потом Озмонд встал и подошел к ней; он сделал это чрезвычайно почтительно, как будто опасаясь, что позволяет себе слишком большую вольность. – Я в вас влюблен без памяти.

Он объявил это снова тоном почти бесстрастного раздумья, как человек, который ни на что не рассчитывает и говорит только для того, чтобы облегчить душу. На глазах у нее выступили слезы; на этот раз их было не удержать, боль была так остра, что Изабелле вдруг показалось, будто в очень сложном замке сдала какая-то пружинка, отпирающая или запирающая – она и сама не знала. Слова, которые он, глядя на нее, произнес, прекрасные и рыцарственные, словно придали ему золотой ореол ранней осени, но, в сущности, продолжая стоять с Озмондом лицом к лицу, она перед ними отступила, как всякий раз отступала в подобных случаях.