Чарльз Диккенс - Барнеби Радж

— Разве мало того, — продолжал мистер Хардейл, — что я, такой же дворянин, как и вы, вынужден, чтобы сохранить свое имущество, прибегать ко всяким уловкам, на которые даже власти смотрят сквозь пальцы, понимая, что старые законы слишком уж суровы? Мало того, что нам не позволяют учить наших детей в школах и внушать им общечеловеческие понятия о добре и зле, — неужели мы должны еще терпеть оскорбления от таких вот людишек, как этот, и будем отданы им во власть? Да, нечего сказать, вполне подходящий вождь для тех, кто орет «Долой папистов!» Какой позор!

Пораженный лорд Джордж уже не раз поглядывал на сэра Джона Честера, словно спрашивая, есть ли доля правды в том, что он слышит здесь о Гашфорде, а сэр Джон отвечал только пожатием плеч или выразительным взглядом, ясно говорившим: «Боже мой, конечно, нет!» Наконец лорд сказал все так же громогласно и с той же нескладной жестикуляцией, что и раньше:

— Мне нечего вам отвечать, сэр, и я не желаю больше вас слушать. Прошу вас прекратить этот разговор и ваши нападки. Уверяю вас, никакая хула, от кого бы она ни исходила, от папских агентов или нет, не помешает мне выполнить долг перед родиной и соотечественниками. Пойдемте, Гашфорд.

Во время всего этого разговора они успели пройти короткое расстояние до дверей и сейчас вместе вышли на улицу. Мистер Хардейл, ни с кем не прощаясь, направился к лестнице, спускавшейся к Темзе почти у самых дверей Вестминстер-Холла, и окликнул единственного незанятого лодочника.

Однако в передних рядах толпы, сопровождавшей лорда Гордона, слышали каждое сказанное им слово; быстро распространилась весть, что этот незнакомец — папист и оскорбляет лорда, который стоит за народ. Толпа в беспорядке хлынула следом за мистером Хардейлом, вынесла вперед милорда, его секретаря и сэра Джона, так что они оказались во главе этого движения, и остановилась на верхних ступеньках лестницы, неподалеку от мистера Хардейла, ожидавшего лодки.

Они еще бездействовали, по языки их действовали воьсю. За глухим ропотом последовали свист и крики и, постепенно нарастая, перешли в настоящую бурю. Потом кто-то крикнул: «К черту папистов!», его поддержали довольно дружным «ура!» — и только. Но после минутного затишья один человек заорал: «Побить его камнями!», другой — «В реку его!», третий гаркнул: «Долой папистов», и этот излюбленный клич подхватила уже вся толпа, в которой было человек двести.

До этой минуты мистер Хардейл спокойно сюял пл 14 Чаргьз Диккенс, т ft верхней ступеньке, когда же раздались крики, он бросил через плечо презрительный взгляд на толпу и не спеша стал спускаться вниз. Он уже почти дошел до лодки, когда Гашфорд, словно невзначай, обернулся, — и тотчас чья-то рука метнула из толпы увесистый камень, который угодил мистеру Хардейлу в голову с такой силой, что он Зашатался, как пьяный.

Из раны обильно лилась кровь на кафтан. Мистер Хардейл круто обернулся и, взбежав вверх по ступеням так стремительно и смело, что все невольно попятились, спросил:

— Кто это сделал? Укажите мне того, кто бросил камень!

Никто не шелохнулся, только где-то в задних рядах несколько человек шмыгнули из толпы на другую сторону улицы и остановились там с видом безучастных зрителей.

— Я спрашиваю, кто это сделал! — повторил мистер Хардейл. — Уж не ты ли, подлец? Знаю, если не сам ты бросил камень, все равно — это твоих рук дело! Знаю я тебя!

С этими словами он бросился на Гашфорда и сбил его с ног. Толпа заволновалась, и несколько человек подскочили к мистеру Хардейлу, но его обнаженная шпага заставила всех отступить.

— Милорд! Сэр Джон! — крикнул он. — Один из вас будет драться со мной! Вы мне ответите за это оскорбление. Я жду — обнажите шпаги, если вы джентльмены!

Он ударил сэра Джона шпагой плашмя в грудь и, весь красный, с горящими глазами, стоял в оборонительной позе, один против целой толпы.

На один миг, всего на миг, быстрый, как мысль, лицо сэра Джона, всегда такое безмятежное, приняло выражение, какого никогда никто не видел на этом лице. Но через секунду он уже шагнул к мистеру Хардейлу и, положив одну руку ему на плечо, другую протянул вперед, пытаясь этим жестом утихомирить толпу.

— Хардейл, дорогой мой, вы ослеплены гневом! Это вполне понятно, но гнев мешает вам отличить друзей от врагов.

— Нет, сэр, я умею отличать их и хорошо знаю, кто мне враг, — отрезал мистер Хардейл уже вне себя от гнева. — Сэр Джон, лорд Джордж, вы слышали, что я сказал? Или вы трусы?

— Оставьте их, сэр, — промолвил какой-то человек, пробравшись к нему сквозь толпу, и с дружеской настойчивостью подтолкнул его к лестнице. — Ни к чему эти вопросы. Ради бога, уходите отсюда поскорее. Что вы сделаете один против такой оравы? А на соседней улице их еще столько же, и они сейчас кинутся сюда. (Действительно, из-за угла уже бежал народ.) У вас от этой раны сразу же в первой стычке голова закружится. Уходите, уходите, сэр, иначе, поверьте, вам плохо придется, хуже, чем если бы вся эта орава состояла из баб, и каждая была бы Кровавой Марией. Ну же, сэр, живее! Не мешкайте!

Мистер Хардейл, у которого уже действительно кружилась голова и подкашивались ноги, понял, как разумен этот совет, и стал сходить вниз, поддерживаемый незнакомым другом. Джон Груби (это был он) помог ему сесть в лодку и, оттолкнув ее с такой силой, что она сразу очутилась в тридцати футах от пристани, крикнул перевозчику, чтобы он греб как подобает настоящему британцу. После этого он поднялся на лестницу так спокойно, как будто только что высадился на берег.

В первую минуту толпу возмутило это вмешательство, но хладнокровие Джона, его бросавшаяся в глаза физическая сила и притом его ливрея, показывавшая, что он — слуга лорда Гордона, отбили у забияк охоту связываться с ним. Они удовольствовались тем, что послали вдогонку лодке град камней, но эти метательные снаряды шлепались в воду, не принося никому вреда, так как лодка успела уже проскочить под мостом и мчалась посредине реки.

После этого неудавшегося развлечения ревностные протестанты двинулись дальше, барабаня по дороге в двери домов, разбивая кое-где фонари и нападая на встречных констеблей. Но едва пронеслась весть, что против них выслан отряд лейб-гвардии, все поспешно пустились наутек, и улица вмиг опустела.

Когда толпа схлынула, беспорядочными группами рассеявшись в разные стороны, на месте происшествия остался один человек. Эта был Гашфорд. Он больно ушибся при падении, но еще мучительнее было воспоминание о пережитом только что позоре и публичном разоблачении. Он бродил, прихрамывая, взад и вперед, бормоча себе под нос проклятия и угрозы.

Однако не в его характере было изливать свой гнев попусту. Дав волю кипевшей в нем злобе, он все время зорко следил за двумя людьми, которые, убежав вместе со всеми, когда поднялась тревога, затем вернулись; при свете луны видно было, как они прохаживались неподалеку, толкуя о чем-то между собой.